Ничего сказать я не успела, потому что в палату вошла медсестра. Девушка несколько странная. Я бы сказала так: по должности медсестра, а по внешнему виду врач рангом не ниже завотделением. Столько в ней было строгости и значительности! Потом противоречие разрешилось: Руслан мне сказал, что девушка учится в медицинском институте, а медсестрой в клинике подрабатывает. Ясно: заранее тренирует командный голос и начальственный вид.

Девушка-полудоктор показала пальцем на загипсованную ногу Руслана и мою надпись на ней:

– Безобразие! Что за вольности?

Следом ее взор остановился на тумбочке Руслана, опять ткнула пальцем:

– Кто принес салаты? Салаты не разрешаются! Читайте список дозволенных продуктов в холле!

Я покорно убрала пластиковые баночки с салатами в пакет, чтобы потом снова вытащить и отдать другу. Медсестра раздала градусники.

– Извините! – обратилась я к ней. – Можно вас спросить как медработника? Бывают ли у девушек обмороки? Или у женщин?

– У кого обмороки? У вас? Вам надо срочно обследоваться!

– Не у меня. Вопрос чисто теоретический. Сформулирую его точнее. Какого рода физиологические процессы в организме женщины могут вызвать обморок?

У медсестры сделалось лицо, как на экзамене, когда точно знаешь, что читал ответ на вопрос, и мучительно пытаешься его вспомнить.

– Например… например… При резком перепаде артериального давления! – облегченно вздохнув, вспомнила отличница.

– Я могу подтвердить про обмороки! – вдруг поднялся с кровати сосед Руслана по палате.

Дядечка лет пятидесяти – шестидесяти, он уже давно, не стесняясь, прислушивался к нашему разговору. А теперь встал и подошел ближе. У Ивана Матвеевича, так его звали, были сломаны плечо и ключица. Поэтому рука на какой-то замысловатой подставке, прикрепленной с груди, покоилась высоко поднятой, почти как в пионерском салюте.

– У меня протез! – первым делом заявил Иван Матвеевич и для убедительности, наклонившись, постучал здоровой рукой по колену.

Раздался глухой звук, будто от ударов по пластиковой столешнице.

«Во везет! – подумала я. – Мало ему костяной ноги, так он еще и руку сломал!»

– Протезы бывают разные, – продолжал Иван Матвеевич. – Импортные, роскошные, с мягкими вставками-прокладками, которые не натирают. Но дорогие! А бывают дешевые, то есть бесплатно их выдают. И так культю натирают! До кровавых мозолей! Приемник, куда культю засовываешь, из дубовой негнущейся кожи сделан.

– При чем здесь протез? – послышалось с другой кровати.

Ее обладатель встал на костыли и приковылял к нам. Всего в палате было четыре койко-пациента, включая Руслана. Оказывается, все они заинтересовались нашей дискуссией. Четвертый, как и Руслан, был не ходячим, с подвешенной ногой, он попросил говорить погромче, потому что устал тянуть шею.

– Протез – принципиально, – возразил Иван Матвеевич. – Откуда у меня деньги на импортный костыль?

На этот вопрос никто ответить не мог.

– Вот то-то же! – правильно истолковал наше молчание Иван Матвеевич. – Значит, получаю я новый протез в прошлом году. А у меня сын Мишка, двадцать два года, тогда двадцать один было, только из армии пришел.

– Матвеевич! – опять перебил больной на костылях. – Куда тебя уносит? Ты о чем рассказываешь?

– Я правильно повествую! Вот девушка тоже обстоятельно излагала. Куда нам спешить? В больнице, как в армии, – солдат спит, а служба идет.

– Мне вечерние инъекции еще делать, – подала голос медсестра, но из палаты не вышла.

– К отечественным протезам, – продолжил Иван Матвеевич, – я давно приноровился, ведь ногу мне в семьдесят четвертом оттяпало, в депо работал…

– Знаем! – хором откликнулись три других пациента.

– Ты уже рассказывал!

– Пять раз!

– Меняй пластинку!

– А как размягчать дубовую кожу протезной манжетки, рассказывал? То-то же! Слушайте, пока живой. И не дай бог, конечно, чтобы пригодилась эта наука! Чтобы кожу размягчить, надо подержать ее в кипятке! Вот!

– Вообще-то, – уныло напомнила я, – мы про девушек и обмороки говорили.

– Будут девушки! – заверил Иван Матвеевич. – Познакомился Мишка с одной. То да сё – танцы, шмансы, обжимансы. И приглашает он ее, как созрело, к нам домой. Нас с матерью быть не должно, на дачу собирались. Но дождь зарядил, решили остаться, в последний момент передумали. Сидим с матерью, телевизор смотрим. Тут Мишка с девушкой приходит, мы не слышали, как он дверь открыл. А квартира у нас: входишь – коридор, – Иван Матвеевич, объясняя планировку, рубил здоровой рукой воздух. – Прямо – комната, другая, справа – ванна с туалетом, слева – кухня. Из коридора кусок кухни хорошо просматривается. И что видит Мишкина девушка, сделав три шага вперед по коридору? На газовой плите стоит большой бак, а из него торчит человеческая нога! Кипит, варится! Это я манжетку размягчал!

Наш дружный хохот залпом бухнул в палате и раскатился разноголосым гоготом. Иван Матвеевич был железнодорожником, а не артистом, поэтому не знал, что в смех не говорят, надо дождаться тишины. И ничего смешного Иван Матвеевич в той ситуации не видел. Я замахала руками: подождите, не говорите, не слышно – Ивану Матвеевичу; хватит смеяться, дайте дослушать – остальным.

– Мы-то с матерью сначала не поняли, в чем дело, – продолжал Иван Матвеевич. – Прибежали на шум, в коридоре лежит девушка, вся в обуви, рядом сын топчется.

– Без обуви? – переспросил Руслан.

– Я же говорю! Она свалилась на полку с обувью, ботинки посыпались на нее и вокруг. Один прямо ей на нос угодил, может, от запаха и очнулась. А что видит? Я без протеза был, на одной ноге прискакал. Глянула, сердешная, на мою культю и так жалобно запищала: «Отпустите меня, пожалуйста!» Мишка головой покрутил, сообразил, от чего девушка в обморок свалилась. «Не пугайся! – говорит. – Это папа свой протез улучшает, кипятит». Но она-то решила, что к людоедам попала! Соображение заклинило. На полу валяется, ботинок к груди прижимает, глаза таращит и умоляет отпустить ее. И цветом лица она была… ниже среднего, вы правильно про обморочных отмечали. Мишка с матерью ее кое-как подняли, все объяснили, на кухню сводили, показали, что нога – искусственная. Только девушка от… от…

– Потрясения, – подсказала я.

– Точно, от потрясения, так и не оправилась. Все домой просилась, чтобы отпустили ее, позволили уйти, будто мы насильно ее держали. Мишка на меня глазами стреляет: не мог ты, батя, в другое время свои протезы варить? Да разве мы знали? Не по злобе сыночку всю малину испортили.

– А я крови боюсь! – вдруг заявил больной на костылях. – С детства не могу видеть. Несколько раз было: палец кто порежет, бровь разобьет, я увижу и – брык – отключаюсь.

– Хоть и не девица трепетная, – не без вредности заметила я Руслану.