Задумавшись над природой приносящих радость елочных игрушек, я некоторое время не существовал. Как верно заметил один венский сиделец, Декарт совершенно напрасно отождествил мышление с присутствием. Очевидно же, что это не так. Когда человек мыслит, он как раз отсутствует, его нет, он переходит в область небытия. По аналогии: задумался – пропал. Про впавшего в задумчивость говорят:

“Он где-то далеко”. Значит, должно быть: “Я мыслю – следовательно, меня нет”. Ну меня со всеми включенными чувствами. Меня как такового. Уж если и стоит говорить о существовании в связи с чем-то

(в смысле работы ума), то, вероятно, речь следует вести не о мышлении, которое вообще сомнительно как экзистенциал, а о чем-то более достоверном. Скажем, о смекалке или смышлености. Что делает человек, когда мыслит? Собирает комбинации из набора предложенных данностей, будь то абстрактные представления или черно-белые шашки.

Но ведь это всего лишь соображение. “Соображаю – следовательно, есть” – это куда ближе к реальности, потому что в живой природе не соображать равносильно смерти. А все остальное – ложный замах, способный поколебать лишь самого замахнувшегося.

Вчера Оля ночевала у матери, но через час мы должны были встретиться с ней возле Мальцевского рынка, чтобы выбрать рыбу к новогоднему столу (по слабости своей во всей строгости пост мы не соблюдали, хотя от мяса все-таки воздерживались). По ряду безотчетных причин настроение мое было бодрым и приподнятым, так что я даже решил прогулять работу, благо спросить с меня за это было некому. И вообще, мне казалось, я заслужил внештатный выходной – во-первых, в воскресенье я, почувствовав азарт, сочинил новый натур-алхимический опус, где оригинально развил высказанные Дзетоном Батолитусом идеи и даже вступил с ним в небольшую полемику относительно конфигурации естественного философского яйца, а во-вторых, вчера моими организаторскими усилиями ученик петербургского эзотерика Рокамболя некто Гузик продемонстрировал перед зрителями и журналистами превращение свинцовых аккумуляторных пластин в алхимическое золото.

Дело было так.

В галерее “Борей” был оборудован небольшой демонстрационный зал со всеми необходимыми причиндалами – тиглем, паяльной лампой, лабораторными весами, ведром воды и старой аккумуляторной батареей, извлеченной загодя из дачного сарая моего барственного приятеля, которого, кстати, звали редким именем Увар. Почти мой случай, если не хуже. Когда собралась оповещенная персональными приглашениями публика, Гузик, худой и сутулый тип, похожий на мечущуюся по веранде карамору, взвесил перед телевизионными камерами две свинцовые пластины, которые выломал из вскрытого на глазах у всех аккумулятора, несколько раз согнул их, положил в тигель и раскочегарил под ним прозаического вида паяльную лампу. Как только свинец начал отекать, таять, пускать под себя серебристую лужицу,

Гузик откупорил принесенный с собой аптечный пузырек, отмерил крошечную порцию оранжево-красного блестящего, как слюдяная крошка, и, судя по гирькам на чашке весов, весьма тяжелого порошка, завернул его в клочок бумаги и бросил крошечный фунтик в тигель. Затем плотно накрыл тигель крышкой и четверть часа объяснял зрителям суть происходящего, причем единственным сообщением с проницаемым смыслом во всей его речи было упоминание о естественном, сиречь природном, происхождении используемого магистерия. Потом Гузик снял тигель с подставки, быстро охладил его, погрузив в ведро с водой, и сбросил крышку. Извлеченная из тигля блямба желтого металла точно соответствовала по весу использованному свинцу и добавленному в него крапалику магистерия. Она тут же была передана в руки скептически настроенного независимого эксперта, который некоторое время царапал ее штихелем, разглядывал в лупу, зрелищно травил в пускающей ядовитые пары кислоте и проделывал еще какие-то загадочные манипуляции, после чего, смущенно разведя руками, признал, что полученный желтый металл является золотом, о чистоте которого можно будет судить только по результатом более тщательных лабораторных анализов. Что, собственно, и требовалось.

Неизвестно, как Гузику удалось совершить трансмутацию – в подробности я не лез, да он, вероятно, со мной все равно бы не поделился. Надул бы щеки или кинул шуточку. Есть в среде профессионалов, каким бы сомнительным делом они не занимались, определенное чванство. И чем сомнительнее занятие, тем больше спеси.

Словом, он поступил по-деловому: добыл золото, получил гонорар и степенно удалился. И пусть его. В конце концов истории известно много случаев подобных демонстраций, но сути дела это так и не прояснило. А ведь среди прочих есть и весьма авторитетные свидетельства – например, голландского ученого Ван Гельмонта, датского естествоиспытателя Гельвеция, французского физика Клода

Беригара, пастора Гроса… Да что там, сам император Фердинанд III благодаря пудре проекции алхимика Рихтгаузена дважды получал золото, из которого были отчеканены памятные медали. А шотландец Александр

Сетон? А Михаил Сендивогиус из Кракова? А швед Пайкуль? А русский граф Яков Брюс? А немец Беттихер? А итальянец Гаэтано? А француз

Делиль? Что уж говорить о Раймонде Луллии, папе Иоанне XXII, Джордже

Рипли, Сен-Жермене или, скажем, Рудольфе II, в чьей казне в 1612 году были обнаружены восемьдесят четыре центнера алхимического золота и шестьдесят центнеров алхимического серебра. Таких свидетельств – сотни.

Что касается Гузика, я лично склонен считать его шарлатаном. Не исключено, что надувалами по вдохновению или мошенниками идеи ради были и некоторые из вышеперечисленных лиц – пусть прибавят им в геенне жара. Подозрение мое в первую очередь основано на том, что

Гузик – выучень, подмастерье Рокамболя, а поскольку алхимия – это все-таки священное искусство, то здесь, как и вообще в искусстве, куда бо2льшую роль играет дар, нежели навык. Дар же, как каждому сальери известно, штука преобидная, так как Господь обычно дает его вовсе не тем, кто всю жизнь к подобному дару готовится, постигая в ученичестве тайны видимого и невидимого, а всяким буратинам, которые ни сном, ни духом и не в зуб ногой. Буратины эти не учились у премудрых пестунов (да те бы их, таких деревянных, к себе скорей всего и на трамвайную остановку не подпустили), а просто запели свою легкую песню, и с небес к ним спустились драконы. По этим бестиям золоченые виселицы не плачут – их есть Царствие Небесное, и они войдут туда с милостью, как входят дети и звери. В общем, тут, как на кухне, – не надо быть поваром по профессии, надо быть поваром по призванию, поскольку в этой области любители превосходят профессионалов.

Этим (натур-алхимическим опусом и публичной демонстрацией магистерия) мои последние достижения не ограничивались. На днях я уговорил Увара сочинить несколько правдивых историй о чудесных исцелениях в мурманских больницах – с тем прицелом, чтобы истории эти, сложившись в мозаику, произвели впечатление клинических испытаний панацеи.

Увар был крайне разносторонней личностью и недурно владел пером.

Время от времени он публиковал статьи в газетах, журналах, Тенетах и выставочных буклетах на самые невероятные темы – от наскальной живописи верхнего палеолита до проблем португальского виноделия, – причем никто не мог предположить заранее, в какую запредельную область он усвищет в следующий раз. Не чужд он был и чистой мистификации, подчас выдувая пузырь голой выдумки, веселой бессмыслицы, а затем оборачивая его, словно слоями черного перламутра, историческими аналогиями, социо-культурными парадигмами и непугаными метафорами, так что в результате на свет являлся основательный и вполне жизнеспособный мираж, бесспорный в своем торжествующем безумии. У иного мозг бы давно раскраснелся от инсульта, а Увару ничего – Увар держался… Словом, он умел рассказатьнаписать о чем угодно так, что не оставлял читателю выбора – верить или не верить. Вера охватывала жертву исподволь – если не на уровне рассудка, то хотя бы на уровне эстетического чутья.