Нет, в самом деле, было странно, отчего Агриппина нас терпит. Собеседник из Платона Платоновича, по правде говоря, был так себе, рассказчик и подавно неважнецкий. Капитан оживлялся, только когда беседа касалась морских или военных тем. Несколько раз я примечал, что в самый разгар его прочувствованной речи о какой-нибудь смене пассатных сезонов в Западной Атлантике госпожа Ипсиланти, заинтересованно кивая, чуть подрагивает крыльями точеного носа — подавляет зевоту.

Загадку эту мне со временем разъяснила Диана. А до того, всякий четверг, возвращаясь с Сиреневой улицы, Платон Платонович сокрушался, что опять вел себя как последний дурак, замучил прекраснейшую из женщин нудной болтовней и больше нас, теперь уж можно не сомневаться, в дом не пригласят. Однако в следующую среду с городской почтой приходил розовый узкий конверт, мы с капитаном оба тоже розовели и начинали готовиться к завтрашнему событию.

Даже не знаю, почему именно этот весенний вечер сам собою выныривает из моей памяти. Он мало чем отличался от других.

Ах нет! Я знаю, почему.

…Мы за столом, пьем чай. Теперь Агриппина и Платон Платонович сидят не на дальних концах, а рядом, напротив нас с Дианой. И — замечу — спиной к траурному портрету.

У Иноземцова расстегнут ворот. Капитан приходит в гости уже не в сюртуке, а запросто, в кителе, и позволяет себе некоторые вольности. В руке у него дымится сигара. Госпожа Ипсиланти сказала, ей нравится запах табака. Думаю, она просто сжалилась над моряком, видя, как он целый вечер мучается без курения.

— Так что вы говорили о британской эскадре, Платон Платонович? — слышу я нежный голос Агриппины. — Простите, я заваривала чай и недослушала…

Это май месяц. Война с Европой уже два месяца как началась.

Поскольку стол широкий, капитан с хозяйкой сидят как бы отдельно от нас с Дианой. Иногда мы слушаем, о чем они беседуют, а бывает, что и тихонько толкуем между собой. Дичиться я давно перестал, однако бывает, что ни с того ни с сего накатит робость — и не могу произнести ни слова.

Это обычно случалось, когда Диана в оживлении коснется моей руки или поправит мне прядь, свесившуюся на лоб. Моих внезапных приступов немоты она не понимала, говорила: «Опять Геру подвесили к небу». Платон Платонович мне объяснил: Гера — это жена древнего бога Зевса — моя, выходит, тезка. Забыл, что она там натворила, как-то нагадила мужу, и за это он подвесил ее к небу. Между прочим, очень точное описание моего состояния в такие минуты.

Цвет картинки под стать названию улицы дымчато-сиреневый. Потому что за окном легкие сиреневые сумерки и в гостиной повсюду ветки душистых бело-лиловых цветов.

А где Джанко? Кажется, к тому времени таскаться за нами на Сиреневую он уже перестал. Бывало сидит на крыше и требовательно кричит чайкой либо спит за трубой, укутавшись от холода в одеяло. Пес Цербер к индейцу быстро привык. Вылезать вылезал и сидел, задрав башку, смотрел вверх, но не рычал, не лаял, только вилял хвостом.

Но потом Джанко это дело бросил и по четвергам оставался дома. Надоело ему попусту мерзнуть. Вечером, когда мы возвращались, он выходил из своего «вигвама» (так капитан называл его комнату с навесом на шестах). Сурово посмотрит на Иноземцова, сразу поймет: опять не вышло — плюнет, да уплывет обратно, всей своей спиною выражая презрение.

— Про британскую эскадру, Агриппина Львовна, я говорил, что это из-за нее «Беллону» адмирал в крейсерское плавание не пустил-с. — Платон Платонович помахал рукой, разгоняя облако дыма. — Было Черное море наше, да увы-с.

— Отчего же адмирал не прогонит англичан? — удивилась хозяйка.

Иноземцов, в свою очередь, удивился вопросу.

— Как же их прогонишь, коли у нас паруса, а у них, изволите ли видеть, винтовые пароходы?

— Экскюзе-муа? — то ли не расслышала, то ли не поняла Агриппина Львовна, хоть на моей памяти капитан уже раза три объяснял, чем винтовые корабли лучше колесных, не говоря уж о парусных.

— Я говорю, пароходы… Винтовые…

Они посмотрели друг дружке в глаза. Повисло молчание. Это у них приключалось нередко, от темы разговора не зависело. Иногда и разговора-то никакого не было. Что в эту минуту происходило с Платоном Платоновичем, я догадывался — тоже, видно, подвешивался к небу. А вот отчего менялась в лице госпожа Ипсиланти, мне было невдогад. Кто их знает, женщин, какое у них устройство.

Кончались такие паузы всегда одинаково. Агриппина, будто спохватившись, оглядывалась на портрет, по ее лицу пробегала тень — и хозяйка уходила на кухню по какой-нибудь неотложной надобности. Горничной-то в доме не было, с чаем Агриппина Львовна и Диана управлялись сами.

Но в этот раз она и капитан умолкли что-то уж очень надолго. Я покосился на Диану. Та опустила длинные ресницы, но из-под них нет-нет да посверкивали искорки: моя соседка исподтишка наблюдала за Платоном Платоновичем и своей опекуншей.

— Гера, вы просили, чтоб я показала вам свой альбом. Пойдемте, покажу, — сказала Диана и поднялась.

Она, когда обращалась ко мне громко и «по-взрослому» — всегда называла меня на «вы».

— Ничего я ее не просил, — удивился я.

— Иди же ты… — шикнула она и ударила ногой по щиколотке.

По-моему, Иноземцов с Агриппиной даже не заметили, что нас в гостиной нет.

Отошли мы, правда, недалеко. В коридоре Диана приложила палец к губам, сама осторожно выглянула из-за угла. Я, конечно, тоже стал подглядывать поверх ее затылка. Ее волосы щекотали мой подбородок, я немедленно «повис».

Госпожа Ипсиланти, наконец, вспомнила про портрет. Поглядела на него, построжела лицом. На кухню не убежала, но отодвинулась от Платона Платоновича и поправила локон.

— Что ж вы яблочного пирога? — немножко странным голосом спросила она.

Капитан, покраснев, ответил тоном, каким обычно читал мне Пушкина и Лермонтова:

— Ваш яблочный пирог — лучшее, что я видал на свете. Слово чести, да-с.

— В самом деле? — взволновалась Агриппина. — Я так польщена…

И опять умолкли.

Диана дышала часто, а пальцы держала у губ.

— «Лучшее, что видал на свете», а сам не ест, — шепнул я.

Она в ответ:

— Дурак ты. Разве о пироге речь?

Я удивился:

— А о чем еще? Знамо о пироге.

— Эх ты, «знамо». — Диана мечтательно покачала головой. — Это он ей на самом деле говорит: «Люблю вас — не могу». А она ему: «Вы, сударь, мне милы, не стану скрывать. Но сердце мое разбито, и склеить его никак невозможно».

— Чего это оно разбито? Из-за него что ли? — Я кивнул на портрет. — Когда он помер, супруг-то? Давно хочу спросить, да неловко.

— Восемь лет прошло. Они побыли мужем и женой всего один только день. Потом он ушел в море и не вернулся. За Гибралтаром во время шторма его смыло волной. Красиво, да?