Мы опаздываем, – мельком сказала Нора.

Мы уже спешим, – пошутил он.

Лица Караваджо, чайки и шайки, весенняя портовая жара, но без духоты, русская радость при встрече, бессистемная, гостеприимная еда.

Они уселись сразу же, как приехали, еще даже не разобрав чемоданов, на большой веранде с видом на город, увитой и уставленной расцветающей зеленью. Конечно же, в плетеные кресла за круглый стол, пахнущий базиликом, темно-зеленым оливковым маслом, сияющий прекрасной буйволиной моцареллой и пармской ветчиной.

Нина хлопотала, Нора сидела, словно проглотивши жердь, не проливая ни капли подружкиной солидарности в сервировке чужого стола. Впрочем, это было ее обычной манерой, хорошо известной в узких кругах, поэтому никто и не рассчитывал, что она ловко подхватит чайник или примется собирать пустые тарелки с объедками со стола.

Кремеры принимали старомодно, не кичась никакими заграничными приобретениями, радушно и хлебосольно. По-весеннему поспешно опустился ароматный вечер под разговоры об итальянской жизни, готовящейся в Москве выставке, последних книжных новинках.

Пришла Анюта. Сама не своя.

Как будто совсем итальянка, но с английским акцентом в мимике и суждениях.

Как ты, девочка?

Норин вопрос скользнул по лицам присутствующих как бритва.

Холодно, отстраненно, безнадежно. Ей именно от этого и плохо: от холода, отстраненности, безнадежности. Мир вокруг Норы скрипит, ничто не смазывает движения его отдельных частей – ни эмоция, ни имитация ее.

Девочка старательно расцеловала папу, маму, подошла к Нине с вопросами, явственно демонстрирующими, что теперь мать – она, Нина.

Кремер это почувствовал, поранился за Нору.

Норочка, пойдем, я тебе покажу мою мастерскую и новые работы.

Почему только Норочка? Павел поднял две брови сразу.

Павел, Нина и Анюта остались на веранде, Анюта жадно ела, ловя на себе умиленные взгляды взрослых.

Кремер и Нора молча поднялись по белой винтовой лесенке куда-то наверх, в круглую стеклянную студию, он учтиво пропускал Нору вперед, отдавая ей должное как даме, Нора любезно принимала это чуть неловкими нервными, но отчетливо женственными движениями.

Что у тебя? – несколько раз повторил Кремер.

Врубель и ты, – улыбнулась Нора. Его опознаем, тебя признали. Каталог твой, ты же знаешь.

Он обнял ее за плечи.

Тебе нравится этот натюрморт? А этот вид на крыши Палермо?

Она как будто пряталась в его объятиях.

Очень.

Что там у вас приключилось из-за моей выставки?

Павел хочет соблазнить девушку, с которой я дружила, сама не знаю, почему. Людям почему-то нужно есть друг друга заживо. Никак не хотят сначала умертвить…

Некоторые хотят, – неловко пошутил Кремер.

Нора улыбнулась.

Кремер прищурился.

Почему когда-то я не женился на тебе, а вместо этого дал свою квартиру, чтобы ты там крутила роман с этим балбесом, этим балагуром и болтуном? – вздохнул Кремер.

Нора улыбнулась: Мне жалко, что так вышло.

Что я могу для тебя сделать?

Кремер очень хотел как-то развернуть ход событий. Ему страстно хотелось в этой истории не быть просто мясом, которое выставляют, запихивают в каталог, пускай даже прекрасные норины пальчики, он хотел быть фигурой.

Ты, правда, хочешь мне помочь?

Нора прищурилась.

Кремер улыбнулся:

Очень.

Они поцеловались.

Она подумала, что вот так и надо бы: Палермо, другая Анюта, доля жены первого русского художника.

Они поцеловались еще раз.

Он сорвался внутри с Ниночкиного крючка, как срывался всякий раз, дотрагиваясь губами до настоящей женщины.

Ну почему он должен жить с этой машиной, с этим роботом жены?

Помоги мне с Риточкой, – попросила Нора, – ты же не хочешь, чтобы этот простолюдин сделал мне больно?

Кремер кивнул.

Завтра позову в гости лучших здешних критиков и реставраторов, хочешь? Для того, что они составили тебе общество. А то совсем соскучишься с нами!

Нора кивнула.

Прислонилась лбом к его пахнущему олифой плечу.

Риточка не знала, кому из них позвонить или написать.

На всякий случай, решила написать Норе.

«Так давно не видела тебя толком, так пусто без тебя. Приезжай, приходи, будь».

Тут пришло послание от Риточки, – спокойно сказала Нора Павлу, вернувшись на веранду, не пойму, кому из нас оно предназначалась.

Павел пробежал глазами послание в окошечке Нориного телефона.

Разберемся, – улыбнулся он, с силой посадив Нору к себе на колени, чуть, казалось, не переломив ее пополам, и пошутил в сторону заметно погрустневшего после визита в мастерскую Кремера:

Петя, напишешь наш семейный портрет? Мы ведь тоже в своем роде натюрморт!

Риточка заразилась. Было понятно, что не насмерть, что в ней просто острая инфекция, которая, пощупав организм на прочность, отступит. Но покамест ее лихорадило, она металась от мысли к мысли, от плана к плану, от одной галлюцинации к другой.

Риточка заразилась от Норы ее тяжестью, беспокойством, виной, страхом будущего.

Кто-то сказал ей, и она запомнила: «Если ты чувствуешь вселенскую тоску, это означает, что какой-то мерзавец или негодяй просто обидел тебя». Все так. Она ясно понимала, что все получилось плоховато, но такая тяжесть и смятение посетили ее, легкую нравом, впервые в жизни.

Ее медные кудряшки уже не кудрявились как прежде, а ореховые глаза при вечернем освещении казались просто карими.

Это были симптомы болезни. А еще глухой вместо звонкого смех, бледность щек, пробравшаяся в дом некрасота на столе, подоконнике, полочке в ванной. Некогда чудно развалившийся на белой скатерти завтрак, перепрыгнувший в ее светлую комнату прямо с поблескивающей журнальной картинки, захрял, чашка пролила кофе, сыр пошло вспотел и скрючился, некогда малахитовые листья салата стали прикидываться вялыми столовыми салфетками – весь ее некогда искрящийся, как она сама, мир стал отчего-то издавать затхлый запах, преобразовывать радость в усталость, застревать на полкартинке, когда разворачивающееся в нем действие оказывалось хотя бы чуть-чуть интересным.

Она попросит Нору об услуге.

Она наплетет ей невесть что, чтобы оправдаться.

Она будет очень хорошо готовить выставку.

Она станет нейтрально общаться с Павлом.

Или все то же самое, но со сменой имен: попросит Павла, станет нейтрально общаться с Норой.