Ляйсан и Алсу – это чуть ли не самые популярные имена у нас, даже популярнее Эль и Гуль, которыми все-таки девчонок постарше меня называли.

– Ляйсан, дочка, – умильно согласилась тетка и зашарила в кармане.

Дилька заинтересованно следила за ней, переступая с ноги на ногу. Я обнаружил, что тоже не отрываю взгляда от теткиного кармана, да еще слюну сглатываю, и разозлился на себя всего и на тупой желудок особенно.

Правильно разозлился – ничего тетка в кармане не нашла и спросила, незаметно вытаскивая пустую руку:

– А меня ты не помнишь? Я Таскиря-апа, Шайхимардан-абыя племянница, он вон в том доме жил.

Я помотал головой. Не помнил я ее, совсем. Шайхимардан-абыя помнил – старый такой, с бородой, хромал и с палкой ходил, еще планочки разноцветные у него на коричневом пиджаке были. Или это Нариман-абый был?

– Ну да, – согласилась тетка, – ты ж меня всего разок и видел. А дядька мой умер, полтора года как.

Помолчав, я все-таки решился. Обвел подбородком улицу и спросил:

– А остальные?

– И остальные. Старики умерли, молодые разъехались, все вещи в соседние деревни раздали, Галиевы к нам в Аждахаево переехали, им дом выделили. Один твой дядя оставался, но и он вот… Все, теперь и деревня умерла. Нет больше Лашманлыка.

– А вы не здесь разве?.. – удивился я.

– Нет, нет. Я из райцентра, из администрации, как раз документы тут собираю об упразднении.

Я не понял, что такое «упыразы ниний», потом удивился, почему бы не сказать это по-татарски, полно ж слов типа «закрывания» или «ликвидации», потом вдумался по-русски и по-татарски, ошалел и переспросил:

– Каком упразднении?

Таскиря-апа вздохнула, повела рукой, как я подбородком, и объяснила:

– Дома опишем, заколотим, документы оставшиеся соберем – и в архив. Деревня как населенный пункт закрывается. Тебе родители разве не сказали? А где они, на кладбище?

– Да-да, – ответил я, чтобы не молчать. И даже не вздрогнул.

– А вы чего тогда здесь делаете? Идите туда, вас же потеряли небось.

Я проклял себя за то, что дадакнул. Правда, можно было и назад отыграть – сказать, например, что не понял. И сесть этой Таскире на хвост, чтобы накормила, обогрела и вывезла отсюда в какую-нибудь цивилизацию. Я спросил:

– А вы куда сейчас?

– Говорю же: сейчас по этой стороне пройду, опись сделаю, сколько успею, потом в Аждахаево.

– На машине? – с надеждой уточнил я.

Тетка засмеялась:

– Какая машина, пешком. Ну, тут недалеко, три километра.

Я кивнул. Кормежка и согрев отменялись. И на хвост садиться тоже особого смысла не было.

– А на станцию как выйти, туда? – спросил я и махнул рукой в сторону, в которую дорога уходила от нашего дома. От бывшего нашего.

Очень мне хотелось, чтобы там был выход к какой-нибудь станции. А идти обратно очень не хотелось. Да и толку-то в возвращении, если эта зараза в ватнике свинарник не открыла. А даже если и открыла, нет у меня сил через заборы прыгать. У Дильки тем более.

– Железнодорожную, что ли? А вы разве не на машине? – удивилась Таскиря-апа.

– На электричке.

Она заозиралась, видать решила, что я шучу так, но все-таки сказала:

– Ну да, как раз от кладбища и пройдете, – и показала рукой куда. – Вы сюда так и шли?

Я кивнул.

– А вы в дом заходить уже не будете? А то я бы с него начала и опечатала бы сразу, – сказала Таскиря-апа и вспомнила: – Вы же все нужное оттуда взяли?

Я снова кивнул и сказал:

– Мы пойдем. Будьте здоровы.

Это по-татарски так прощаются, saw bulıçız.

– Будьте здоровы, – сказала и Дилька.

Тетка заулыбалась и сказала:

– Ой ты красавица моя. Привет родителям передавайте. Пусть там долго не задерживаются, а то на последнюю электричку опоздают.

Я снова кивнул, шагнул и остановился, чтобы ошалело спросить:

– Почему опоздают? Она во сколько?

– В четыре-полпятого, что-то такое.

– А сейчас сколько?

Она пожала плечами:

– У меня тоже часов нет. Третий час, думаю.

– Будьте здоровы и благополучны, – сказал я совсем красиво и торопливо повел Дильку из деревни. Нечего здесь было делать.

– От кладбища дорожка ведет по левой стороне, прямо к станции выйдете, – сказала Таскиря-апа вдогонку.

Я оглянулся и поблагодарил.

– Наиль, а что такое zirat? – спросила Дилька, сбиваясь с шага на бег.

– Парк такой, – соврал я, чтобы не буянила.

Кладбище и в самом деле напоминало парк, заброшенный. Я на нем всего раз был: Аяз, внук стариков Бакиевых из соседнего дома, потащил, когда с родителями приезжал в гости к своим. Мы за эти полтора дня почти сдружились, почти разодрались, но расстались вполне нормально и общались до сих пор время от времени. Через Сеть. Он в Альметьевске живет.

С тех пор кладбище вообще как лес заросло: и березы за оградой были, и сосны, а голые кусты и всякий серый замерзший бурьян стояли вообще густо – и высоко, почти по пояс. Даже столбы, на которых висела калитка, были будто воткнуты в пучки мятого сена. И плит тоже почти не видно – заросли. Плиты были не за всеми заборчиками: кое-где стояли деревянные пирамидки с жестяными полумесяцами. Но и их за травой почти не видать, особенно Дильке. Хоть какая-то радость: парк и парк, бояться нечего.

Я надеялся пройти сквозь кладбище кратчайшим путем и выбраться на дорогу к станции, указанную теткой. Но тут не было кратчайшего пути. Были плохо заметные тропки, закрученные как упавший провод от наушников. Я пошел все-таки в нужном направлении – и почти налетел на сломанную оградку со слепой, к счастью, плитой.

– А это что? – спросила Дилька.

– Памятник, – брякнул я и испугался, но Дилька просто сказала «а» и без паузы продолжила:

– Наиль, я пить хочу. И есть.

Можно было честно признаться, что я тоже, очень. Еще остроумнее было бы начать объяснять, что на кладбище не говорят о еде. Я объяснять не хотел. И не только потому, что о Дилькиной психике заботился. О своей тоже. Так что отдал последний сок, про шоколад велел себе забыть, это на самый-самый крайний случай, – и попросил:

– Диль, ну потерпи немножко. Скоро должны выйти.

– К äbi? – спросила Дилька. – Она переехала, да?

Она ничего не увидела, не услышала и не поняла, значит.

– Типа того, – сказал я. – Ну скоро уже. Потерпи.

Мы вертелись в бурьяне, выискивая примятые тропки. Я старался держать курс и всякий раз, когда дорожка уводила нас вправо, на ближайшей развилке возвращался влево. Пока не понял, что, кажется, мы крутимся на одном месте. Во всяком случае, вот эту пару черных плит, тусклых и блестящих, на сравнительно лысом участке я точно уже видел – и, если не ошибаюсь, раза три. Я всмотрелся, шагнул к ним – и замер, занемевшей рукой удерживая Дильку позади.