— Я люблю тебя, — выдохнул я, отстраняясь.

— Уже всё? — тихо рассмеялась она.

Я стеснительно улыбнулся, но для ответа не хватило сил, навалилась приятная и неодолимая дремота.

Кира прижала меня к себе, жарко поцеловала, а потом ушла.

За ночь потеплело, и утро было неожиданно хмурым, чуть не дождь шёл за окнами. Мать Киры накормила нас на кухне и ушла по делам. У меня было тоскливо на душе — и от испортившейся погоды, и оттого, что надо уезжать. Глядя на серые облака, я вдруг сказал:

— Кира, давай поженимся летом.

Кира глянула на меня, отвернулась и стала водить пальцем по оплывающему стеклу.

— Ну, если ты хочешь, — немного погодя сказала она.

Рельсы лежали в грязи и воде. Хвостовой вагон надвигался, неотличимый от темноты, и только два красных фонаря делались ярче. Посадка была скорой и молчаливой, мягко тронулись вагоны в свой далёкий путь. Я устроился на верхней полке, слушая шёпот ветра по крыше вагона.

По питерской дороге поезд пошёл скоро, с гулом бесконечного падения в горизонтальную пропасть, разделившую две столицы России. Временами вагон кренило, по постелям мелькал голубой свет из окон встречного экспресса.

Ночью я ненадолго проснулся. Поезд стоял, раздавался скрип шагов и неразборчивые голоса. Сквозь замёрзшее стекло смутно виделся высокий свод.

Петербург!

Сюда, на рубеж России, когда-то пришёл Пётр, чтобы основать новую столицу. Что за смысл в этом был? Чтобы Россия вдохнула освежающий воздух Запада через серые хмари Финского залива? Или наоборот, распахнуть для Запада дверь в необозримые природные кладовые России?..

Но разве даст ответ Петербург? Я был здесь на экскурсии и помнил надменные дворцы над Невой, грозящий низкому небу шпиль Петропавловской крепости, и статую одинокого всадника на взвитом на дыбы коне.

Столица империи поднялась на этой болотистой окраине — и выпивала живительные соки из русской земли, перекачивая их в Европу, соревнуясь с ней в роскоши. В конце концов истощённая страна взбунтовалась, попытка Петра потерпела крах, и столица опять возвратилась в Москву.

Где-то здесь была шведская крепость, которую штурмом взял Пётр и переименовал в Шлиссельбург — «город-ключ»… И Петербург был построен как город-ключ… А может быть, вся Россия — это тоже ключ?.. Только к чему — к Западу или Востоку?..

Какая-то мысль настойчиво стучалась мне в голову. Но я снова заснул.

Когда окончательно проснулся, поезд шёл медленно, за окном синел снег. Мало было селений в этом краю. Поезд ненадолго останавливался у деревянных вокзалов, потом дёргался, будто отдирая примёрзшие колёса, и ехал снова.

В вагоне просыпались. Полку внизу занимала полноватая девочка лет пятнадцати. Вчера её провожали родители, а она поглядывала на солдата, занявшего боковую полку. Когда ночью я ненадолго просыпался, то видел, как солдат сидит рядом с девочкой, и что-то всё нашаривает под одеялом. Но тогда было гробовое молчание, а сейчас слышалось хихиканье — солдат, маяча передо мной затылком, что-то ворковал девочке.

Напротив меня лежал кто-то, с головой накрытый белой простынёй, а внизу сидел седой старичок. В Москве эти полки остались пустыми — видимо, пассажиры сели по дороге. Старичок доброжелательно поглядел на меня и, словно не замечая парочку, стал читать что-то в тетради.

Нехотя рассвело. Сначала изредка, а потом чаще замелькали хлопья снега. Я свесился с полки: девочка накрылась до подбородка и маслеными глазами следила за солдатом, который поглаживал круглящиеся под простынёй колени.

Наконец девочка выбралась из-под простыни, и оба куда-то ушли. Я слез и стал нарезать колбасу. Сосед напротив тоже достал свёрток, выложил на газету хлеб и сало. Пригласил и меня присоединиться, так что я нарезал ещё колбасы. Поглядывая в окно, старик спросил:

— Тебя как зовут?

— Андрей, — ответил я.

Старичок кивнул и внимательно оглядел меня. Глаза были удивительные: будто с каждым прожитым годом они вваливались всё глубже, и теперь смотрели на мир из колец высохшей плоти — два чистых голубых родника. Поев, старик завернул оставшееся в белую тряпицу и неожиданно заговорил:

— По этой дороге, Андрюша, после войны на каторгу возили — тех, кто в немецком плену побывал. Теплушки забивали досками наглухо, и порою месяц везли. Бывало, увидят сердечные сквозь щёлку снежок да болота, как взвоют! Как начнут кидаться от одной стены к другой, чтобы вагон с рельсов свалить. И другие вагоны подхватывают. Колёса с рельс приподымаются, конвоиры подогадливее в снег спрыгивают, а там и весь эшелон с насыпи летит. Кто в той мясорубке выживал, в лес бежали. Порой их староверы прятали. Кровищи и трупов покромсанных было жуть…

— И тебе, дедуля, видно досталось, — посочувствовал я. — Поизмывалась власть над русским народом.

Но старик погрозил мне пальцем, а потом вздохнул.

— Сподобил и меня Бог пострадать. Я к немцу в плен не попал, молод был воевать. Мальчонкой на работу в Германию угнали. Ну а после войны сюда отправили… Озеро такое есть, Колвицкое. По берегам мы лес валили для социалистических строек. Голодно было, цингой болели. Как-то к весне я совсем ослаб. Как лёд сошёл, свезли нас, доходяг, на Рищев-остров посреди озера и там оставили. Вместо кладбища тот остров был. Лежу я на мху под ёлочкой, и даже пошевелиться нет сил. Умираю. Как сейчас помню, вода о камушки плещется, над озером тучи ползут. И вдруг будто просветлело. Гляжу — женщина по бережку идёт. Откуда взялась, у нас только две фельдшерицы, а те на Рищев не приезжали? И одета чудно — что-то светлое и туманное. До мыска дошла — и тут у меня сердце стало, а потом снова затрепыхалось. Не по бережку она идёт, а над водой скользит. С молодых лет попам не верил, а тут Бога вспомнил, молиться начал…

Тут старик медленно перекрестился:

— Женщина куда-то делась, но вдруг вижу, словно солнышко за ёлкой всходит. Вся она стала изумрудная, шишки жёлтым огнём горят. А из-за этой ёлки девочка выходит. Волосики жёлтые, в косички заплетены, сама в телогрейке, а на ногах ботинки высокие зашнурованные, какие сейчас солдаты носят. В наряде вроде ничего особого. Да только глаза у неё таким голубым огнём горят, что я сразу понял, кто она. Перекрестился и забормотал: «Свят Господь, свят!». В народе ведь бают — кто ангела Божьего увидит, помрёт скоро… А девочка ничего не сказала. Только наклонилась и ладошку мне на лоб положила. И так хорошо мне стало, будто мама баюкает, заснул я. А когда очнулся — девочки нет, но я уже на ноги встать могу. Прошлогоднюю клюкву нашёл, ею питался. Дни стали тёплые, а на ночь я мхом укрывался. Через неделю приезжают с другими доходягами, удивляются. «Везучий ты, — говорят, — первый с Рищева живой ворочаешься»… А вскоре освободили нас подчистую. Оказалось, враги народа это над нами устроили.

— А дальше как было? — помолчав, спросил я.