Утром за окном по-прежнему синел снег, а потом поезд въехал в белый пар. Внизу плыли заиндевелые камни, сквозь скрип колёс слышался однообразный шум воды — поезд взошёл на мост. Чёрные потоки низвергались среди белых клубов в серую пустыню моря…

И почти рассвело, когда поезд, тукая колёсами по мёрзлым рельсам, подтянулся к деревянному вокзалу. Здесь железный путь поворачивал от Белого к холодному Баренцеву морю.

Кандалакша.

— Она потому так называется, Андрей, — объяснил старичок, глядя, как я собираюсь, — что до неё арестантов в кандалах везли, а тут снимали, отсюда не убежишь. Они и радовались: «Кандалам ша!» — конец, значит. Но это так говорят, а нам кандалов не надевали. Ничего, и тут жить можно. Ангела тебе!

Симон не выглянул из-под простыни. Девочка посмотрела припухшими глазами и тоже спряталась под одеяло. Я подхватил чемодан и спустился в промозглый холод. Огляделся.

За путаницей рельсов поднимались лесистые холмы, а над ними снежные горы. Две были особенно красивы — словно нагие женские груди выступали из тёмной одежды лесов.

В деревянном здании вокзала было тепло. В кассе потребовали паспорт и командировочное удостоверение.

Повезло, местный поезд уже стоял у дальней платформы. В нём было всего четыре вагона, внутри оказалось на удивление комфортно: ковровые дорожки, мягкие кресла, а пассажиров немного — в основном военные.

Внимательно проверив билет, проводница приветливо сказала, что в первом вагоне работает буфет. Когда поезд тронулся и в окне поехал заснеженный лес, я отправился завтракать.

Взял сосиски с зелёным горошком, бутылку «Балтики» и чашку кофе, унёс на столик. Поезд шёл по безлюдью, над седой щетиной лесов блестели снежные склоны. Остались позади две сопки, похожие на женские груди. Даже колёса стучали тихо, поезд погружался в белое безмолвие. Поев, я вернулся в свой вагон и задремал.

Разбудила меня проводница, встряхнув за плечо. Затем пошла дальше, бодро выкрикивая:

— Рудник! Кому в институт, собирайтесь!

Колёса завизжали по рельсам, и поезд остановился.

Снаружи обжёг мороз, над путями громоздились фабричного вида здания с выбитыми стёклами. В их тени приютился каменный вокзал, возле него попыхивал сизым дымком автобус. Сошедшие с поезда направились к нему. На полоске бумаги за стеклом было написано: «Институт». Я почти бегом пустился по скрипучему снегу и залез в пахнущее бензином тёплое нутро.

Тепловоз засвистел и потянул вагоны дальше. Двери со скрипом затворились, и автобус покатил мимо заброшенных зданий и присыпанных снегом рёбер каких-то механизмов. За производственной зоной начался заброшенный посёлок: ни пешеходов, ни дыма из труб. У группы пятиэтажек снег был расчищен. Автобус сбавил ход и остановился у здания казённого вида — с колоннами, российским флагом и доской с золочёными буквами:

Лара стала моим проводником в этом лабиринте зданий. Выйдя из автобуса, я увидел женщину в меховой шубе, с пухлым личиком и чёрными глазами-пуговками. Она оглядела пассажиров и безошибочно направилась ко мне.

— Лариса Михайловна, секретарь-референт, — она протянула руку с пальцами, унизанными перстнями. — Поселю вас.

Схватила меня за руку, отмахнулась от охранника на входе и повлекла по коридорам, где проход загораживали деревянные ящики, а в открытых дверях виднелись нагромождения аппаратуры. На шутливые приветствия парней в замызганных халатах Лара мотала головой, словно отгоняя мух, и задержалась лишь у двери, похожей на вход в физкультурный зал.

— Столовая, — она приоткрыла дверь, и я увидел столы, а на стене выцветший плакат: «Дадим стране больше никеля!».

— Раньше тут был рудник, — пояснила Лара. — Потом месторождение выработали и бросили. Институт занял здание бывшего управления.

Через другую дверь вышли на улицу, пересекли засыпанный снегом двор и оказались возле пятиэтажек. Вошли в подъезд, где Лара постучала в дверь с табличкой «Кастелянша» и, не дождавшись ответа, стала подниматься по лестнице. Остановилась на площадке последнего этажа.

— Ну вот, — сказала она, слегка задыхаясь. — Квартира не прибрана, зато мебель есть.

От связки ключей отделила один и, открыв дверь, сунула мне.

— Постельное бельё возьмёшь у кастелянши на первом этаже, — отбарабанила она. — Вот талоны в столовую, ужин с шести до восьми. Завтра, — она обернулась к лестнице, — с утра зайди к директору. Климент Иванович, главный корпус, комната 107. Пока отдыхай.

Снова бесцеремонное обращение на «ты». Видимо, не произвожу впечатления: дешёвая китайская куртка, потёртый чемодан в руке…

Лара медвежонком скатилась по ступеням, и я остался один. Было тихо — видимо, по соседству никто не жил. Я внёс чемодан, закрыл дверь и обошёл квартиру. В ней оказалось две комнаты, в книжном шкафу лежали древние журналы «Вокруг света», на кухне осталась кое-какая посуда. Тахта испустила облачко пыли, когда я сел. Из пяти рожков в люстре желтовато горели два, за окном виднелось здание управления, в снежном сумраке маячили горы. Я вспомнил, что в это время года на севере рано темнеет.

Я спустился по лестнице и на этот раз застал кастеляншу — в окружении шкафов, из которых высовывались белые простыни. Она покачала головой, узнав, куда меня поселили.

— У нас обычно не селят выше третьего этажа, — сказала она.

Я наскоро разложил вещи из чемодана и пошёл ужинать. Люди сидели кучками, весело разговаривая, и я чувствовал себя чужим.

Когда возвращался, во дворе мертвенно белел снег — над снежными горами взошла луна. Я поднялся в квартиру и подошёл к окну: стекло было черно, в нём отразились только жёлтые рожки люстры и моё лицо.

Я постелил на тахте. От нечего делать стал копаться в стенном шкафу, нащупал продолговатый чехол и вытащил. Там оказалось ружьё для подводной охоты — с зазубренной на конце стрелой и обвислой резиновой пружиной. Я попробовал натянуть её и едва смог, пальцы задрожали от напряжения. Спуск побоялся нажать, с трудом спустил пружину и спрятал ружьё в шкаф. Наверное, купили для отдыха на юге, в здешней воде не поныряешь.

Лёг спать, но сон долго не шёл. Широкая тахта скрипела, когда я ворочался — телу не хватало уютной тесноты дивана, на котором спал с Кирой…

Утром пронзительно зазвонил телефон. Я спрыгнул на холодный пол и подбежал к аппарату, но уже раздавались длинные гудки. В окне алели снежные горы. Я оделся, сполоснул лицо холодной водой и стал бриться. За шумом электробритвы не сразу расслышал другой звонок, на этот раз в дверь.

На пороге стоял кряжистый мужчина в тёмном костюме. Мой прежний шеф напоминал жизнерадостного поросёнка, а этот — медведя. Лицо топорной работы, глаза серые и неприятные. Он пристально оглядел меня, и только потом протянул руку.