Она взяла с полки умную книгу совсем не по теме диплома. Так было у нее всегда, стоило нагрузиться какой-нибудь важной и необходимой работой, которая требовала всю ее без остатка, и у нее сразу же просыпалась неуемная жажда прямо противоположных знаний. Теперь вот, когда надо было читать общие труды по композиции, специальные работы по оформлению газетных страниц и вырезать для примера эти самые страницы из неподъемной макулатурной пачки, ей мучительно хотелось мудрых мыслей, отвлеченных рассуждений. Дрожащими пальцами алкоголика она листала трактат известного философа-эмигранта и читала наугад, не особенно вникая в смысл написанного, просто слушала музыку чужих мыслей.

«Грехопадение тревожило человеческую мысль с самых отдаленных времен, — читала она, заранее соглашаясь с автором. — Все люди чувствовали, что в мире не все благополучно и даже очень неблагополучно: „Нечисто что-то в Датском королевстве“, — говоря словами Шекспира, — и делали огромные и напряженнейшие усилия, чтобы выяснить, откуда пошло это неблагополучие…»

Книга была достаточно толстая, и Аня заглянула в самый конец, чтобы сразу же узнать, откуда же это неблагополучие взялось.

«…Если разум есть высшее, если мораль есть высшее — Авраам погиб, Иов погиб, все люди погибли: „неизменность“, пропитавшая собой несотворенные истины, как гигантский удав задушит в своих страшных объятиях все живое, даже самого Бога».

Какие-то страшные слова, которые знать человеку не положено. А некоторым людям, вроде Вилена Сергеевича, читать это вообще противопоказано. Они тогда объявят себя не просто демонами, богоборцами, а господними людьми, инквизиторами, будут раскаленными клещами бороться с «неизменностью». А ведь неизменность, застоявшаяся, как темная вода в пруду, истина — это страшно.

Даже в обычной человеческой жизни неизменность мучительна. Вот живет самый мелкий из всех людей в своей темной каморке и боится перемен, изменений, вздрагивает от стука, пугается криков. Но в глубине-то души он верит в чудесную, волшебную перемену, преображение. Даже эти глупые плюшевые морды надеются на изменения. Верят, что в каком-то измерении они свободны, независимы, топают мягкими своими лапами по искусственной траве, совершают хорошие и глупые поступки.

Аню, окруженную сейчас ленью, мягкостью, полудремой, вдруг подхватила какая-то волна. Эта волна забежала далеко вперед от какого-то корабля событий, добралась до Ани и закружила, зашептала. Она не сулила какого-то особенного счастья, а просто обещала перемены, и у Ани от этого чаще забилось сердце, и немного закружилась голова. Она не верила в этот момент в поговорку, что все, что ни случается — все случается к лучшему. Но ее радовало скорее само слово «случается» или «происходит». Одно это казалось ей сейчас чудом.

Щелкнул замок, пришел муж, и в свете ее новых мироощущений это уже показалось ей событием. Чувствует ли он это? Может, предчувствие перемен разлито в воздухе, как молоко, и все люди давно уже пьют его большими глотками.

— Здравствуй. Давай поговорим, как в телевизионном шоу. Глупо и занудно. Я, например, созрела, а ты?

— Здравствуй, — поздоровался он, дав ей закончить, совсем как телевизионный корреспондент на связи со студией. — Ты хочешь поговорить о вчерашнем происшествии в Комарово?

Ну и дела! Аня сейчас только вспомнила, что они до сих пор не сказали друг другу ни слова по поводу эпизода с Пафнутьевым у пруда. Домой ехали молча, слушали музыку. Потом Иероним выполнял какую-то срочную работу для иностранного заказчика. Аня занималась дипломом, то есть пыталась найти в оформлении какой-то бульварной газетенки принцип «золотого сечения». На следующий день они с утра разбежались в разные стороны. Иероним не завтракал, просто собрался и куда-то уехал и только сейчас вернулся. Это было не удивительно. Странно другое: Аня как-то упустила из виду, что такие происшествия надо как-то обсуждать с мужем, расставлять точки, снимать вопросы, заверять, обещать… До чего же докатился клубок их супружеских отношений. На вопрос — ты любишь его? — она, не задумываясь, сказала бы «да». Но вот спроси ее сейчас — а ты чувствуешь себя его женой, а его — своим мужем? — Аня не ответила бы, задумалась. А может быть, ляпнула бы в сердцах: «Да какие мы муж и жена?! Одна видимость!»

— Ты знаешь, что Вилен Сергеевич ко мне не приставал? — Аня решилась довести этот разговор до какого-нибудь результата. — Его последние слова были специально предназначены для тебя. Ты слишком плохо для индейца подкрадывался. На самом деле он спрашивал моего согласия по другому вопросу.

— Это такие теперь хитрые отговорки? — голос Иеронима был довольно равнодушным, но от разговора он не ушел, даже присел в кресло, закурил.

— Неужели ты решил, что я дала ему повод? Постой. Я, кажется, догадываюсь, куда ты клонишь. Тебя версия с приставанием тоже устраивает. Все нормально, жена ответила отказом, а ты проявил себя, как рыцарь, — так ловко отстоял честь семьи, без драки и крови. Все приняли это как забавное происшествие и детскую шалость. Все так здорово!

— Допустим, — Иероним кивнул головой. — Какая же у тебя версия?

— У меня не версия. Вилен Сергеевич говорил откровенно, — Аня увидела, как дрогнула рука мужа, и пепел от сигареты упал ему на джинсы. — Он открыл мне все карты.

— Забавно, — Иероним состроил кислую гримасу. — Что же тебе поведал любезнейший дядя Виляй?

Все-таки он был средненьким артистом. Аня заметила, что этот разговор сильно его интересует, особенно информированность жены об их общих делах с Пафнутьевым и мачехой Тамарой.

— Почему я должна все выбалтывать тебе, если ты ничего мне про ваши совместные делишки не рассказываешь?

Она употребила слово «делишки» просто так, для эмоциональной окраски, но, видимо, попала в точку. Иероним щелкнул зажигалкой, прикуривая уже прикуренную сигарету. Ему нужно было подумать, прикрывшись дымовой завесой.

— Стоп! — сказал он, хлопнув себя по коленке. — Ты совсем меня запутала. Не мог дядя Виляй тебе ничего сказать. Если он тебе сказал, то совсем не то, что есть на самом деле. Это в компьютерной программе может произойти сбой, у Пафнутьева такого не случается. В дяде Виляе можно быть уверенным. Разжевать и выплюнуть человека — это пожалуйста, а вот быть с кем-нибудь откровенным — такого за ним не водится. Давай сначала, — он вздохнул и расслабленно откинулся на спинку кресла, словно только что был на волосок от провала, а теперь счастливо его избежал. — Так ты говоришь, что он не приставал?

— Он меня вербовал в шпионы, — ответила Аня, в душе согласившись с Иеронимом, что касательно подлости Вилену Сергеевичу можно вполне доверять.

— За кем же шпионить?

— За тобой. Он спрашивал: согласна ли я информировать о собственном муже? Причем Пафнутьева интересовала любая информация о тебе. Разговоры, записи, работа, любые мелочи… Вот! Надо будет ему обязательно настучать, что ты пепел стряхиваешь на ковер. Интересно, сколько он за это заплатит? Ты не знаешь его расценки?

— Всего-то! — Иероним разочарованно присвистнул. — Он просто тебя вербовал! Выходит, я зря искупал дядю Виляя и закидал его гнилыми яблоками.