— Начина-ается, — недовольно протянула мачеха.

Сегодня был не ее день. Может, она неправильно выбрала цвет? Белое было несвойственно ее природе? А вот Иеронима Аня никогда не видела таким восторженным. Даже перед картинами великих мастеров он был рассудителен и спокоен, к своим творческим удачам относился и вовсе прохладно. Сейчас же он самозабвенно прыгал, орал, падал, кувыркался в траве вместе с детьми, перепачканный в саже, каких-то строительных смесях.

— А мой пасынок, ваш муженек, Анечка, — заметила мачеха Тамара, — совсем еще ребенок. Он даже младше Мити, Даши. С Гошей они как раз ровесники.

Четыре ребенка, один из которых был взрослым, на время затихли. Собирали перья, мазали лица в саже, делали луки и стрелы, сооружали шалаш из палок и порубленного крыжовника. Но потом опять раздался индейский боевой клич пополам с оглушительным визгом, и опять началась круговерть. Мачеха сначала покрикивала на них, потом перешла на колкие замечания в адрес «сыночка».

— Мальчик мой, Йорик, тебе нельзя столько бегать, — советовала она лисьим голоском, — у тебя остеохондрозик, гипертониечка и другие детские болезни. Половил бы лучше кузнечиков! И это мой наследник, — добавляла она, печально качая головой, — наше будущее. Йорик, сыночек мой, иди к маме переодеть штанишки…

Тут Вилен Сергеевич объявил, что первая партия шашлыков уже готова, и пригласил всех в беседку, где был накрыт стол. Гости и хозяева расселись за столом. Вилен Сергеевич поставил на стол блюдо с дымящимся мясом. «Индейцы» унесли добычу к себе в «вигвам». Оттуда доносилось голодное рычание, шум потасовок из-за куска мяса и застольные индейские песни.

— Жечь города, и в церковь гнать табун, и мясо белых братьев жарить! — услышала Аня известные стихотворные строки, исполненные хоть и знакомым, но уж очень кровожадным для блоковской поэзии, голосом.

— Рыжий Лис очень любит мясо белых братьев! — послышался вслед за этим Гошин голосок и никем не сдерживаемое нарочитое чавканье.

— И нам доступно вероломство! — крикнул опять знакомый голос.

— И мне! И мне! И мне доступно! — послышались более высокие голоса.

— И мне доступно велоломство! — выкрикнул самый тоненький голосок, видимо, Рыжего Лиса.

— Как бы они нас не съели, — сказал Вилен Сергеевич, с опаской поглядывая на индейский вигвам. — Дети…

Аня говорила с Иеронимом о детях, когда они еще только подали заявления. Вернее, говорил он. Они лежали на чужой кровати, в чужой квартире, у каких-то друзей. Ане очень тогда понравилось, что после секса Иероним заговорил о детях.

— Я очень люблю детей, — сказал он. — Ты даже не представляешь, как я их люблю. Что ты улыбаешься? Не веришь? Я иногда мечтаю уехать в провинциальный российский городок, где пьянь, рвань и несчастные дети. Я представляю, как учу их рисовать, понимать искусство, смотреть на мир, различать оттенки разных цветов, где обычный глаз видит только белое и черное. Может быть, так оно и будет потом, когда для меня закончится вся эта суета вокруг искусства, когда душа, наконец, поумнеет и потянется к настоящему, тихому и доброму. Своих же детей я бы любил… Как бы тебе объяснить? Ведь я же не мальчик, я уже знаю себя, не питаю относительно себя никаких иллюзий, не тешу себя несбыточным. Я буду любить своих детей болезненно, так сильно, что становится страшно, когда я об этом думаю. Мне кажется, что я даже не смогу нормально работать. Хуже самой глупой бабы я буду дрожать над ними, ходить за ними с занудными советами и сюсюканьем. Я превращусь в такую отупевшую няню Арину Родионовну. Весь мир для меня перестанет существовать, на все я буду смотреть сначала через пеленки, потом косую линеечку чистописания и так далее. Мое тщеславие будет выражаться в успехах моих детей, мои творческие искания будут воплощаться в рассказанных сказках, играх, шутках с моими детьми. Я умру в своих детях. Не будет уже художника Иеронима Лонгина… Может, я говорю сумбурно, непонятно, но я так чувствую, и это правда. Ты понимаешь меня?.. Вот поэтому я хочу иметь детей, когда у меня будут деньги, успех, слава, когда перемелется эта ужасная мельница, которая называется жизнь в искусстве. Когда все закончится, и я стану обыкновенным человеком, тогда я попрошу тебя… нет, я буду молить тебя — дать мне сына, дочь, еще сына и еще дочь…

Из вигвама опять послышались крики, племя разбирало оружие. Индейцы выходили на тропу войны. Самым первым выскочил их бородатый вождь. Он любил это племя маленьких людей, потому что он был одним из них. Они это чувствовали, верили ему и бежали за ним по траве, пугая и раздражая племя больших людей воем и криками. Аня видела, что он тогда говорил ей правду и сейчас не врал детям. Но закончится этот пикник, и опять начнутся их странные отношения, в которых или нет правды или Аня ее не понимает.

После шашлыков все разбрелись по усадьбе, благо территория была большая и позволяла прогуливаться и уединяться. Среди многих деревьев здесь росла всего одна яблоня. Она была совсем старенькой, но невысокой, с изящно изогнутым стволом. Плодоносила она регулярно, через год. Пока был жив Василий Иванович, он ухаживал за ней, как за женщиной, мазал ствол, опрыскивал, собирал в спичечный коробок божьих коровок, а потом высаживал их на яблоньку, то есть боролся силами природы с тлей. Чтобы яблоки не падали в пруд, он натягивал над ним рыбацкую сеть.

Небольшой пруд, который можно было бы перепрыгнуть с разбега, если бы не кусты черемухи и бузины, Василий Иванович тоже пытался очищать от ряски, чтобы потом при помощи приятеля скульптора Афанасия Морошко соорудить в нем какую-нибудь скульптурную группу. Может, «Союз Земли и Воды»? Или «Царевну-Лягушку»? «Аленушку»? Но пруд не сдавался. Он сердито булькал сероводородом и снова зарастал зеленой ряской.

Теперь он и вовсе заглох. Зарос плотно, беспросветно. Ане казалось, что по нему можно пройти, а зеленая корка будет только прогибаться. Сети на яблоки уже никто не ставил. Прошлогодние темные плоды, будто подгоревшие на пожаре, то ли плавали, то ли лежали на поверхности пруда. С яблоньки свисали обрывки сетей…

Здесь было грустно и прохладно. Аня сидела на маленькой, вкопанной садовой скамеечке, думала и созерцала, как поэт Басё. Прыгнувшая лягушка много веков назад вывела японского стихотворца из задумчивости, и он создал первое легендарное хокку. За спиной Ани захрустели ветки порубленного крыжовника. Это тоже вывело ее из созерцательного состояния, но ничего хорошего она, в отличие от Басё, придумать не могла. Потому что к ней подошел Вилен Сергеевич.

Сейчас спросит…

— Не помешаю? — спросил Пафнутьев, и Аня угадала. — Заросший пруд, как у художника Поленова. Хорошо побыть одной или неторопливо побеседовать с интересным собеседником. Я вас, конечно, имею в виду под этим собеседником.

Он присел на самый краешек скамейки, рискуя свалиться в траву, ноги согнул и соединил как-то по-женски, но не современно, так даже в юбках женщины нашего времени уже не сидят.

— Вас, должно быть, побеспокоил детский крик, и захотелось тишины? — Аня почти физически почувствовала, как невидимыми щупальцами он стал мягко обнимать ее. Но это было отнюдь не сексуальное чувство, его интерес был в какой-то другой области.