Не решившись, отправил облюбованный экземпляр в компанию его отсортированных в пищу коллег. Желудок взвыл от огорчения. Майкл старательно не глядел в сторону корзины, где на самом верху, он знал, лежал крошечный, покрывшийся золотистой корочкой грибок. Симпатичный. А как пахнет! Кишки Майкла слышали его зов совершенно отчетливо.

Между прочим, вспомнил он некстати, грибы — очень калорийный продукт. И стопроцентно натуральный. По энергетической ценности они почти равнялись мясу… ах, мясо! Сочащийся жиром кусок бара-нинки на ребрышках, со специями, с приправами, а рядом — соусница… Грибы считаются тяжелой пищей, перевариваются долго. Сырые усваиваются еще дольше. А ему всего-то надо — набить желудок, чтоб не бунтовал до обеда.

— Не дури, — сказал профессор, когда Майкл выловил заветный грибок из корзины и уже приготовился осторожно надкусить.

Майкл, испытывая нечто вроде стыда, швырнул вожделенный кусок пищи обратно.

— Хочешь быть как этот? — профессор кивком указал на Джека.

Джек, поразительно тощий, с огромным кадыком парень без возраста, к этому моменту уже поддался соблазну. Майкл заметил, что лицо его разгладилось, в углах губ скопилась слюна, а взгляд стал восторженным до идиотизма. «Нажрался, — подумал он. — Прячь его теперь…» Если Джека в таком состоянии увидит вертухай, то карцер бедняге обеспечен. На проблемы товарища по несчастью Майклу было, по большому счету, наплевать, волновало лишь то, что после инцидента строгость надзора в сборочном повысится. Обидно: Джеку-то хорошо, он наквасился и счастлив. А отвечать будут другие. Пока не поздно, надо отвести его в сторонку, сунуть два пальца в горло и заставить проблеваться. .

— Не трогай его, — профессор остановил Майкла. — Он все равно наестся. Он безнадежен. Ему и жить-то осталось на два-три раза, разве не видишь? Ты, главное, сам эту дрянь не глотай.

— Я есть хочу, — буркнул Майкл. Профессор застыл.

— Да! Знаю, что сам виноват. Надо было завтракать. Нет, а что такого? Маленькие же безвредны.

Профессор только головой качал.

— Ну, ты даешь… На, — он покопался в кармане брюк, извлек темный кусок чего-то и протянул Майклу.

Хлеб! Ржаной, отвратительно пропеченный, сырой и плотный, как пластилин, но это был настоящий хлеб! Майкл не видал его с тех пор, как угодил в лапы копам на Гарли. А какой у него был одуряющий запах, куда там грибам!

— Шанк принес, — объяснил профессор. — Он до конца верен своим принципам. Кантик нельзя выменивать, но и просто так брать у человека, которого уважаешь, тоже не годится. Поэтому мы с ним договорились, что кантик я ему подарил. А он спер в Верхней Палате кусок хлеба — и подарил мне. Обмен любезностями, но не вещами.

Майкл нюхал свалившееся с неба сокровище.

— Проф, но ведь это ваш хлеб.

— Брось! Мне, — профессор засмеялся, — нельзя ржаной хлеб. У меня печень от него болит. Я знал, конечно, но подумал — возьму для тебя, ты мальчик крупный, тебе рано или поздно захочется. Не сегодня, так завтра. Не завтра — так я сухариков насушу, чтоб не заплесневел.

Майкл не мог больше сдерживаться. Первые крошки утонули в слюне, он не почувствовал вкуса — только густой аромат, обволакивая нёбо, проник в ноздри.

— А грибы эти невкусные, — говорил профессор. — Я попробовал один раз. У меня депрессия случилась, и я подумал — съем несколько штук и умру счастливым. Тогда я еще не знал, что всерьез ядовиты только крупные. Мне-то нравились маленькие, аккуратные, похожие на те, которые я знал по Земле, а не эти лопухи. Я сжевал штук пять, кажется. Потом меня вырвало. Они на вкус — совершеннейшая глина. Вязкие, липкие. Я почти не бредил, потому что быстро промыл желудок, но наутро все равно чувствовал себя отвратительно. Хотя грибки были маленькие. Но ядовитый гриб остается таковым независимо от размера. Это же, если не ошибаюсь, какая-то из разновидностей земных опят, а у них только один «сорт» съедобен. Меня угостили как-то. Когда знаешь что такое настоящие земные грибы, все эти «деликатесы» воспринимаешь как кофе из цикория.

— Это что такое? — изумился Майкл, баюкая остатки горбушки.

Профессор рассмеялся:

— Гениальный суррогат. Порошок из семян растения, никакого отношения к кофе не имеющий, но обладающий похожим горьким запахом, а в растворе — и таким же цветом. Вот так и местные «грибы».

Майкл обнаружил, что совершенно не помнит, ел ли он когда-нибудь земные грибы. По идее, мог. Только в памяти не отложилось ничего.

Хлопнувшая дверь цеха заставила его спрятать хлеб. Секундой позже ему захотелось смеяться, потому что вошедший никак не мог отобрать еду — не станет же Шанк претендовать на половину собственного подарка. А еще миг спустя у Майкла испортилось настроение: бригадир держал в руках готовую веревку. Физиономия у него сияла.

— Вот, сплел, — похвастался он. — Сейчас намылю и зайду попрощаться.

Майкл проводил взглядом счастливого бригадира, разжившегося всеми необходимыми орудиями самоубийства.

— Идиот, — сказал он профессору. — Чушь какая-то.

— Почему чушь? У них тут такие правила игры.

— Ну так надо же понимать, что это игра! А он всерьез собрался вешаться.

— Нет, Майк, это тебе надо понимать: смысл как раз и заключается в том, чтобы все всерьез.

— А если он откажется? Сами попытаются убить?

— Не думаю. Но с уважением местного контингента Шанку придется распрощаться.

— Да и плюнул бы! Велика беда… Мне же наплевать, в конце концов!

— Это ты. А для Шанка потеря авторитета в чем-то хуже смерти. Он больше не будет бригадиром, и новый лидер наверняка прикажет его максимально унизить.

— Смотря кто этим лидером станет… — Майкл подумал, что мог бы и сам занять это место. — Пойду, поговорю с ним.

Профессор удержал Майкла:

— Не делай этого. Он решит, будто ты счел его трусом.

— Да к черту его рещения! Он вообще-то представляет себе, что такое смерть? А агония?!

— Думаю, вряд ли. Майк, пойми: у него нет иного пути. С рождения. Он с первых дней жизни готовился к такому вот глупому концу. У него нет, не было и не планировалось места в жизни. Ему незачем жить, понимаешь? Все, что он может, — достойно, а желательно и красиво, уйти. И, поверь, именно этого он на самом деле хочет.

— Вот дерьмо… — Майкл потер лицо ладонями.

— Правда не бывает красивой. Правда Шанка в том, что он никогда и никому не был нужен. И миллионы его соотечественников, ребят его возраста и воспитания — тоже. Это отбросы в худшем смысле слова. В том смысле, что их задолго до рождения списали как негодный даже к расходованию материал. И их родители жили так, и их деды. И их дети, тех, кто успеет оставить потомство, будут жить так. Они рождаются ни для чего. Но человек не может жить ни для чего. Эти себе тоже придумали смысл. У них успех всегда несет в себе зародыш гибели. Примитивные мечты, сама реализация которых подразумевает, что после этого надо уйти. Так делают все, думает Шанк, и я среди достойных. Он не понимает, что можно жить иначе. И не поймет, даже если ему объяснить. Сейчас он на пике — он бригадир, и его приняли как своего те люди, которых он счел авторитетами рангом повыше. Ему больше не о чем мечтать.