– О, думаю, да. Ему не обязательно было ее принимать. А она едва ли могла рассчитывать на то, что он будет относиться к ней как ко мне, своему собственному ребенку.

– Но он мог бы попытаться.

– Но ведь это действительно глупо, и вам это известно. Вы бы и сами не стали так себя вести, так с какой стати требовать этого от других? Вам нужно следить за собой, иначе превратитесь в педантку. Мужчинам это не нравится.

– Мне и самой это не нравится, – согласилась Корделия. – Однажды кто-то сказал мне, что это сказывается влияние отца-атеиста, монастырского образования и нонконформистского сознания.

Повисла пауза, но неприязни между ними не возникло. Потом Корделия, повинуясь внезапному порыву, спросила:

– Эти письма… Может ли мисс Толгарт иметь к ним какое-то отношение?

– Толли?! Разумеется, нет. Как только это пришло вам в голову? Она предана мне. Вас не должно настораживать ее поведение. Она всегда была такой. Мы вместе с самого детства. Толли обожает меня. Если вы этого не видите, никудышный из вас детектив. Кроме того, она не умеет печатать. А письма напечатаны с использованием букв разного регистра.

– Вы должны были рассказать мне о ребенке, – мрачно произнесла Корделия. – Если я здесь, чтобы помочь, мне нужно знать обо всем, что имеет значение.

Она с тревогой ждала ответа, но руки Клариссы, занятые маникюром, даже не дрогнули.

– Это не имеет отношения к делу. Это ужасная ошибка. Толли знает об этом. И все знают. Полагаю, вам рассказал Айво. Типичное проявление злости и предательства с его стороны. Разве вы не видите, что он болен? Он умирает. И его съедает зависть. И так было всегда. Зависть и злость.

Корделия задумалась, не стоило ли ей проявить больше такта и надо ли было вообще задавать этот вопрос. Айво не просил ее хранить их беседу в тайне, но следовало предположить, что он надеялся на ее благоразумие. А уик-энд обещал быть тяжелым и без того, чтобы доводить двоих из присутствующих до исступления. Она никогда не умела врать и робко произнесла:

– Никто никого не предавал. Естественно, перед приездом сюда я навела кое-какие справки. О таком часто судачат, а у меня есть друг в театральной среде.

Что ж, это даже тянуло на правду, хотя Бивис чаще находился в числе зрителей, а не бывал за кулисами. Но Клариссу не интересовали ее мнимые театральные друзья.

– Хотела бы я знать, какое право имеет Айво меня критиковать. Вы хоть знаете, скольких он погубил своей жестокостью? Да, жестокостью! Я видела, как актеры – повторяю, актеры – заливались слезами после его рецензий. Если бы он избавился от привычки вечно умничать, то мог бы стать одним из величайших британских критиков, вторым Эйгетом или Тайненом. А что с ним теперь? Умирает на глазах. Он не имел права заявляться сюда в таком виде. Это неприлично. Это все равно что сидеть за столом с самой смертью.

Любопытно, подумала Корделия, как смерть заменила секс в качестве явления, о котором не принято говорить: она отрицается в принципе, наступает исключительно в интимной обстановке, за задернутыми занавесками на больничной койке, и завершается скромным, исполненным смущения и горя трауром. Здесь следует отметить, что взгляды сестер монастыря Святого Младенца на смерть были четко определены и позитивом не отличались, но по крайней мере не считали ее дурным тоном.

– Первые письма, которые вы получили, когда играли леди Макбет, те самые, что вы выбросили, ничем не отличались от более поздних? Они тоже были напечатаны на белой бумаге?

– Полагаю, что да. Это было давно.

– Вы не могли ничего забыть?

– Должно быть, они ничем не отличались. Почему вы спрашиваете? Какое это имеет значение? Я не хочу говорить об этом сейчас.

– Вероятно, другой возможности у нас не будет. Мы так и не смогли остаться наедине за весь сегодняшний день, и завтра нас ожидает то же самое.

Кларисса встала и принялась шагать между туалетным столиком и кроватью.

– Я не виновата. Я ее не убивала. За ней плохо смотрели. Если бы не это, никакого несчастного случая не произошло бы. Зачем заводить ребенка, тем более ублюдка, если не собираешься о нем заботиться?

– Но разве Толли не находилась в тот момент на работе и не заботилась о вас?

– Сотрудники больницы не имели права звонить и вот так расстраивать людей. Они должны были знать, что звонят в театр, что спектакли в Уэст-Энде начинаются в восемь и представление будет в самом разгаре. Даже если бы я ее отпустила, она ничего не смогла бы сделать. Девочка лежала без сознания и все равно не узнала бы ее. Это сидение у кровати умирающего сентиментально и ненормально. Какая в нем польза? А мне в третьем акте нужно было три раза сменить костюм. Костюм для празднества создал сам Каленски: дикарская бижутерия, корона с россыпью красных камней, похожих на капли крови, и такая плотная юбка, что я едва могла передвигаться. Он и хотел добиться такого эффекта, чтобы я ходила с трудом, как укутанный ребенок. «Представьте себя принцессой в семнадцатом веке, – говорил он, – которую чудесным образом осыпали незаслуженными почестями». Это были его слова! А еще он заставил меня оглаживать руками юбку, словно я не могу поверить, что меня облачили в столь роскошные одежды. И, разумеется, этот костюм разительно отличался от скучного прямого кремового платья в сцене хождения во сне. Но это была не ночная рубашка – тогда люди спали голыми. Я вытирала руки об это платье. Каленски говорил: «Руки, дорогая, руки, руки – все крутится вокруг рук». Конечно, это была новая интерпретация. Я была не обычной леди Макбет – высокой, властной, безжалостной. Я играла ее как кошечку, но кошечку, которая до поры до времени спрятала когти.

Эта новая интерпретация роли, подумала Корделия, не вполне соответствует тексту. Но, возможно, Каленски, как и другие постановщики Шекспира, имена которых пришли ей на ум, не особенно переживал на этот счет.

– А это как-то соотносится с текстом? – спросила она.

– О, моя дорогая, кому есть дело до текста? Я, конечно, говорю образно, но Шекспир – это почти как Библия. Из него можно сделать что угодно, вот почему режиссеры его так любят.

– Расскажите мне о ребенке.

– Сыне Макдуффа? Его играл Десмонд Уиллоубай, несносный ребенок с вульгарным диалектом кокни. Сейчас и не найдешь актера-ребенка, который умеет говорить по-английски. К тому же он был слишком большим для роли. Слава Богу, мне не пришлось играть непосредственно с ним.

Корделии вспомнились слова из Библии. Смысл их был очевиден, но она не стала произносить цитату вслух: «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили его в море».

Кларисса повернулась и посмотрела на нее. Должно быть, что-то в лице Корделии поколебало ее самоуверенность.

– Я плачу вам не за то, чтобы вы осуждали меня! Почему вы так на меня смотрите? – воскликнула она.