— Что-то я не вижу радостных морд здешних обывателей. Так-то они встречают освободителей. Может, им больше по нраву красные собаки?

— Вы тюрьму уже видели? — поинтересовался Шергин. — Сходите, полюбуйтесь. Найдете там ответ на мучающий вас вопрос. Только предупреждаю — там скользко, не измажьтесь в крови.

Он обошел Ракитникова и направился в штаб. Этот несчастный городок красные мучили в последние дни с особенной страстью. Во дворе тюрьмы работали не палачи, а мясники — многие трупы были с отрубленными руками и ногами. Там же лежали голые изнасилованные женщины, девицы. По трупам ходили сытые собаки, лизали кровь и нехотя терзали человечье мясо. За два с половиной месяца в корпусе Пепеляева, двигавшемся на восток по Сибири, Шергин насмотрелся всякого. Ограбленные дочиста деревни, убитые крестьяне, плывущие по реке будто бревна. Мертвецы в исподнем, выставленные напоказ у расстрельной стены. Заживо брошенные в железоплавильные топки завода — около сотни сгоревших трупов нашли в шлаковых отбросах. Зарубленные шашками, заколотые штыками городские обыватели — у домов, на улицах, в придорожных канавах. Трупов было слишком много, чтобы не наводить на далеко идущие размышления.

На лестнице Шергин увидел спускающегося Борзовского.

— А, капитан, вы кстати, — утомленно проговорил тот с папиросой во рту. — Мне донесли, что пойман какой-то красный, не успевший удрать со своими. Он сейчас в подвале. Допросите его и после доложите мне.

Шергин занял одну из комнат на первом этаже здания и велел привести пленника. Через несколько минут перед ним стоял избитый человек с шалыми глазами, в окровавленной рубахе и со связанными за спиной руками.

— Чья на нем кровь? — спросил Шергин у солдата-охранника.

— Возле гимназии взяли, — процедил тот, — последних добивал.

— Увлекся, выходит, — чуть сдерживаясь, произнес Шергин.

— Выходит, так, — шевельнул разбитыми губами палач и сплюнул на пол.

— Кто таков? — резко спросил Шергин.

— Это вам ни к чему. Взяли — убивайте. Нечего тут разводить. Только уж знайте, господин офицер, — проговорил он с непередаваемой брезгливостью, — не долго вам куражиться над народом. Всех вас как ту контру. — Он мотнул головой.

— Господа, выходит, куражатся над народом, а товарищи всего-навсего утопили его в крови, — с видимым спокойствием сказал Шергин. — Весьма интересная пропорция. Откуда получали указания о резне населения?

— От советской власти.

— Конкретнее.

— Если это вас, правда, интересует, — ухмыльнулся пленный, — то от товарища Троцкого. Нам контру жалеть — себе дороже.

— Уведи его, — махнул Шергин солдату. — Допрос окончен.

…В кабинете подполковника было настежь распахнуто окно, чтобы выгнать осевший на стенах и мебели кислый дух прежних обитателей. Борзовский сидел в кресле, окруженный облаком ядреного папиросного дыма и пальцами одной руки перебирал воображаемые клавиши на краю стола — подыгрывал звучащему с улицы патефонному Шопену.

— Садитесь, Петр Николаич, не стойте над душой. Я, признаться, не вполне уловил нить ваших рассуждений. О какой провокации может быть речь? В стране полыхает политическая война, гражданская, если желаете. Красные развязали массовый террор. Для чего вы ищете в этом двойное дно, какие-то заговоры?

— Хороша гражданская, — скептически молвил Шергин. — Что, в таком случае, делают в ней военные силы германцев, австрийцев, американцев, англичан, французов, японцев? Я не говорю уже о локальных формированиях чехов, венгров, китайцев, латышей и прочих.

— Хотите сказать, им всем выгодна эта война русских с русскими?

— В любой войне есть выгода для кого-то. Большевикам она тоже для чего-то нужна. Вы, господин подполковник, не знакомы с лозунгами Бронштейна-Троцкого? Этот еврей с извращенным умом — весьма вероятный британский агент — на все лады поет здравицы гражданской войне. Здесь, в Сибири, они даже не пытаются удержаться, вместо этого с бешеным глумлением уничтожают мирное население. Это ли не намеренное разжигание войны? Они вынуждают браться за оружие тех, кто еще не сделал этого.

— Ради бога, Петр Николаич, — Борзовский перестал перебирать «клавиши» и, вскочив с кресла, встал лицом к окну, — для чего им это?!

— Кто может понять мотивы убийц? — пожал плечами Шергин. — Возможно, они просто боятся за свою власть. Не будь войны, через год-два ни у кого в России не осталось бы иллюзий на их счет. Война же все спишет. Вы представляете, господин подполковник, каковы окажутся людские потери в этой бойне? Уверен, намного больше, чем за всю германскую. И уничтожают они в первую очередь лучших. И мужчин, и женщин.

— Да-да, это все так. Но, любезный Петр Николаевич, сей разговор бессмыслен. Война идет, и мы уже принадлежим ей с потрохами, что называется. Вы отдали приказ расстрелять этого красного выродка?

— Я оставил решение за вами, господин подполковник.

— Не нужно, не нужно. Слишком много чести для них.

Борзовский перегнулся через подоконник и крикнул:

— Осипенко! Велите пленного к стенке ставить. Только вначале отдайте его солдатам, пусть отведут душу.

Патефонный Шопен на улице сменился вальсом «Амурские волны». Послышались крики отдыхающих солдат, потом смех.

Борзовский подхватил пролетавший мимо окна красно-желтый лист.

— Вот и осень уже. Как вы полагаете, Петр Николаевич, рано ли здесь начинается зима?

— Зачем вы так, господин подполковник?

— Что — зачем? Ах, вы об этом красном изувере. Полноте, капитан. Помните, что в Писании: «какою мерою мерите…»?

— Но подобные приказы внушат солдатам чувство вседозволенности. Они быстро превратятся в таких же зверей, что и большевики…

— Вот и прекрасно, — перебил его Борзовский. — Чем злее будут, тем быстрее мы одолеем красную чуму. Вот ведь как получается, Петр Николаевич: комиссары сами оказывают нам большую услугу своими зверствами. Вам известно, в каком моральном состоянии находился полк при выступлении из Томска? Рядовой состав на три четверти был распропагандирован большевистскими агентами. А сейчас найдите мне хоть одного колеблющегося. Поглядели на красную власть, увидали, какова она вблизи… А лишние мысли вы гоните, гоните от себя, не до них теперь, уж поверьте. Если же вам недостаточно совета, так я вам приказываю. Вы меня хорошо поняли? Ступайте.

Шергин спустился вниз, вышел на улицу. Часовой, выставленный на крыльце, спрятал папиросу в кулаке, вытянулся по струнке.

Борзовский мог приказать ему, но не в силах был убедить. Шергин с тоской думал о том, что если во главе Белого движения стоят люди с таким же ограниченным умом и скудным чутьем, не чувствующие духа этой войны, то шансы победить у них мизерные. Русские никогда не побеждали изуверством, и, значит, выиграет войну тот, у кого окажется больше живой силы, лучше вооружение и организация. Как вооружены белые части, он знал не понаслышке: не хватало даже портянок и обуви, форму себе ладили кто во что горазд, винтовки — в лучшем случае одна на двоих. Из Поволжья и с Дона доходили сведения о вовсе безоружных атаках офицерских рот, шедших в полный рост сомкнутыми рядами на пулеметный огонь. Это был отчаянный героизм, но долго ли на нем одном продержишься?..