* * *

С полки он снимает брошюру, купленную десять лет назад в Эмёрсте, Массачусетс, сувенир от его посещения дома Эмили Дикинсон, сейчас думая о странном изнурении, что охватило его в тот день, когда он стоял в комнате поэтессы: было трудно дышать, будто он только что взобрался на вершину горы. Он походил по этой маленькой, залитой солнцем комнатке, рассматривая белое покрывало на кровати, полированную мебель, думая о семнадцати сотнях стихотворений, что были здесь написаны, пытаясь увидеть их в этих четырех стенах, однако не преуспевая в этом. Ибо если слова – способ быть в мире, думал он, то, если б даже не существовало мира, куда можно войти, мир бы уже тут был, в этой комнатке, а это значит, что в стихах присутствует комната, а не наоборот. И вот он читает на последней странице брошюры неуклюжую прозу неведомого автора:

«В этой спальне-кабинете Эмили объявила, что душа не может довольствоваться собственным обществом. Но она обнаружила, что сознание – не только свобода, но и плен, поэтому даже здесь она была жертвой собственного самозаточения в отчаянии или страхе… И вот поэтому для чувствительного посетителя комната Эмили приобретает атмосферу, охватывающую несколько настроений поэта: превосходство, тревожность, томление, смирение или экстаз. Быть может, более любого другого конкретного места в американской литературе это символизирует олицетворенную Эмили исконную традицию прилежного изучения внутренней жизни».

* * *

Песня, аккомпанирующая «Книге памяти». «Одиночество» в исполнении Билли Холлидей. В записи от 9 мая 1941 года – «Билли Холлидей и ее оркестр». Время исполнения: три минуты и пятнадцать секунд. Вот так:

И т. д. За авторством Д. Эллингтона, Э. Де-Лэйнджа, И. Миллза.

* * *

Первые ссылки на женский голос. За ними последуют конкретные упоминания нескольких.

Ибо он верит, что, если голос истины существует – допуская, что существует истина, и допуская, что истина может говорить, – исходит он из уст женщины.

* * *

Также правда и то, что память иногда приходит к нему голосом. Этот голос говорит у него внутри и не обязательно – его. Говорит он с ним так, как голос может рассказывать сказку ребенку, однако голос этот иногда над ним насмехается, или призывает его к порядку, или несомненно ругает его. Временами коварно искажает историю, которую ему рассказывает, меняет факты в угоду своим капризам, что-то драматизирует в ущерб истинности. Тогда О. вынужден обращаться к нему собственным голосом и велеть ему прекратить, тем самым возвращая его в то молчание, из которого произошел. Иной раз тот ему поет. А еще бывает – шепчет. Иногда просто мычит, или лопочет, или вскрикивает от боли. И даже когда ничего не говорит, О. знает, что голос по-прежнему там, и в безмолвии собственного голоса, который не говорит ничего, он ждет, чтобы тот заговорил.

* * *

Иеремия: «А я сказал: о, Господи Боже! я не умею говорить, ибо я еще молод. Но Господь сказал мне: не говори: “я молод”; ибо ко всем, к кому пошлю тебя, пойдешь, и все, что повелю тебе, скажешь… И простер Господь руку Свою, и коснулся уст моих, и сказал мне Господь: вот, Я вложил слова Мои в уста твои»[76].

* * *

«Книга памяти». Книга седьмая.

Первый комментарий к «Книге Ионы».

Сразу же поражает ее странность относительно книг других пророков. Эта небольшая работа, единственная написанная от третьего лица, – более подчеркнуто история об одиночестве, нежели что-то еще в Библии, однако рассказывается она как бы снаружи одиночества, словно бы, погрузившись во тьму этого одиночества, «я» из себя исчезло. Оно, следовательно, не может говорить о себе – только как о другом. Как во фразе Рембо: «Je est un autre»[77].

Иона не только говорит с неохотой (как и, к примеру, Иеремия), но на самом деле отказывается говорить. «И было слово Господне к Ионе… И встал Иона, чтобы бежать в Фарсис от лица Господня…»[78].

Иона бежит. Покупает себе место на корабле. Поднимается жуткий шторм, и моряки боятся утонуть. Все молятся о спасении. «Иона же спустился во внутренность корабля, лег и крепко заснул»[79]. Стало быть, сон – как крайняя форма ухода от мира. Сон – как образ одиночества. Обломов лежал на диване, грезя себе возвращение в материнское лоно. Иона – во чреве судна; Иона – во чреве кита.

Начальник судна отыскивает Иону и велит ему молиться своему Богу. Корабельщики тем временем тянут жребий – выяснить, кто из их числа повинен в этой буре, – «и пал жребий на Иону…

Тогда он сказал им: возьмите меня и бросьте меня в море, и море утихнет для вас, ибо я знаю, что ради меня постигла вас эта великая буря.

Но эти люди начали усиленно грести, чтобы пристать к земле, но не могли, потому что море все продолжало бушевать против них…

И взяли Иону и бросили его в море, и утихло море от ярости своей…»[80].

Вопреки популярной мифологии о ките, большая рыба, проглотившая Иону, – никоим образом не агент разрушения. Рыба спасает его от утопления в море. «Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня; морскою травою обвита была голова моя»[81]. Во глубине этого одиночества, кое же равно есть и глубина безмолвия, как в отказе говорить, – равный отказ обернуться лицом к другому («И встал Иона, чтобы бежать… от лица Господня»), иначе говоря: тот, кто взыскует одиночества, – ищет молчания; тот, кто не говорит, – одинок; он один до самой смерти, – Иона встречается с тьмою смерти. Нам рассказывают, что «был Иона во чреве этого кита три дня и три ночи»[82], а в другом месте, в главе книги «Зоар» нам сообщают: «“Три дня и три ночи” – что означает три дня, которые человек лежит в могиле до того, как у него лопнет живот». И когда рыба затем исторгает Иону на сушу, тот возвращается к жизни, словно бы смерть, обретенная им во чреве у рыбы, была подготовкой к новой жизни – той, что прошла через смерть и, следовательно, способна говорить. Ибо смерть до того испугала его, что он отверз уста: «К Господу воззвал я в скорби моей, и Он услышал меня; из чрева преисподней я возопил, и Ты услышал голос мой»[83]. Во тьме одиночества, кое есть смерть, язык наконец распускается, и в тот миг, когда он принимается говорить, возникает отклик. И даже если нет отклика, человек все равно заговорил.