испытывал и мистер Хемпден, когда его призвали заплатить двадцать шиллингов. И что же, неужели эти двадцать шиллингов разорили бы мистера Хемпдена? Нет, но притом, как у него их потребовали, заплати он лишь половину, он стал бы рабом…» Как вели себя колонии до установления этой новой налоговой политики? Спокойно и законопослушно. Зачем же трогать то, что так хорошо работало? Почему, напротив, не поддержать дружеское расположение со стороны американцев? Зачем жертвовать их любовью ради пустого удовольствия от чисто символического повышения налогов? Если уж нам так хочется нажить себе врагов, пусть для этого будут серьезные причины. Но выступать в роли тиранов, и при этом тиранов мелочных и глупых, — Бёрк считал такую позицию лишенной всякого смысла. «Вспомните о ваших принципах… Предоставьте Америке самой устанавливать для себя пошлины. Я не хочу обсуждать здесь взаимные права. Метафизические дискуссии — это не для меня, мне ненавистно само это слово. Предоставим американцам быть такими, какими они были до сих пор, и все различия, порожденные нашими разногласиями, исчезнут вместе с ними… Если слишком настойчиво преследовать кабана, он обернется и нападет на охотника…»

Эдмунд Бёрк. Гравюра из издания «Портретная галерея мужчин и женщин в Европе и Америке». Нью-Йорк, 1873

III. На пути к независимости

1. Пять «Невыносимых законов» возмутили американцев. «Это было хуже, чем отношение римлян к карфагенянам… Переройте все константинопольские архивы, и вы не найдете в них подобной несправедливости и насилия». Революционно настроенные умы ловко использовали оплошности лорда Норта. На помощь Бостону, «голодавшему» из-за закрытия порта, пришли все колонии. Из Коннектикута прислали овец, из обеих Каролин — рис. Было решено созвать Континентальный конгресс, члены которого, избранные комитетами безопасности, должны были, собравшись в Филадельфии, обсудить общие меры по сопротивлению. Делегатами от Массачусетса стали Джон и Сэмюэл Адамсы и Джон Хэнкок.

2. Джон Адамс был совершенно не похож на своего кузена Сэмюэла. Тот страдал комплексом неполноценности, Джон же скорее был подвержен комплексу превосходства. Сын массачусетского фермера, он прошел через Гарвард, где блистал недюжинным умом. Веком раньше ненасытное честолюбие сделало бы его священнослужителем, но в середине XVIII века изучение права казалось более верной дорогой к власти. Он зачитывался классиками, прекрасно знал Цицерона и Монтеня, считал, что постиг искусство управления, и страстно желал править. Гражданского мужества ему было не занимать. «Я согласился на место в палате представителей, — писал он жене, — согласившись таким образом на разорение — свое, Ваше и наших детей. Предупреждаю Вас заранее, чтобы Вы приготовились к такой судьбе». Эбигейл Адамс, достойная супруга этого героического, склонного к пафосу человека, подписывала свои письма ему именем Порция. Джон Адамс не обладал, как его кузен, даром завоевывать любовь толпы. Сэмюэл был демократом и по манерам, и по мировоззрению. Враги Джона Адамса описывали его как аристократа-самоучку. Почести и звания приводили его в восторг, равно как и церемонии, — лишь бы он сам находился в центре внимания. Пламенный пуританин-реалист, «вечный протестант, но ни в коем случае не реформатор», он исходил из того, что человеческая природа изначально дурна. Никогда в своих политических проектах не забывал он о первородном грехе, отчасти присущем и ему — в форме тщеславия. Он сам говорил, что в этом состоит его «главный грех и главное безумие». Болезненно реагируя на критику, он испытывал насущную потребность в успехе, движении вперед, в доминировании. Как только ему отказывали в первенстве, он чувствовал себя гонимым. Он сокрушался, что родился в колониальной провинции, где ему никогда не добиться великих свершений. Несмотря на величавый, даже напыщенный вид, он обладал очень резким темпераментом. На следующий день после «Бостонского чаепития» он восхищался «достоинством, величием, возвышенностью» этого движения, сожалея, что в водах порта не плавало столько же трупов, сколько чайного листа. Гербовый акт он воспринял как личное оскорбление. «Этот омерзительный проект был задуман специально для моего разорения». Борьбу между Англией и ее колониями он считал борьбой самого Сатаны с Джоном Адамсом. «Я в жизни не встречал человека неприятнее, чем он», — писал о нем один англичанин. Однако были в его тяжелом характере и положительные стороны. Он был настолько уверен в своем превосходстве, что абсолютно не боялся чужого мнения и напрямик говорил все, что думал. Друзья называли его «честным Джоном Адамсом», и даже враги нисколько не сомневались в его интеллектуальной порядочности. «Я убежден, — говорил Франклин, — что он хочет своей стране блага, что он всегда честен, иногда бывает благоразумен, но в некоторых вопросах — совершенно безумен». В конгрессе ему суждено было проявить больше мудрости, чем безумства.

3. Он впервые покинул Бостон и был удивлен оживленностью и богатством Нью-Йорка, но это не поколебало его достоинства. «Я еще не увидел здесь ни одного джентльмена», — говорил он. Действительно, некоторые обитатели Нью-Йорка оказались столь бестактны, что говорили при нем о гражданах Новой Англии как о каких-то готах или вандалах и делали недоброжелательные намеки на казни, которым некогда предавали квакеров. В Филадельфии, куда он явился в карете Джона Хэнкока, финансировавшего эту кампанию, толпа захотела было выпрячь лошадей и, впрягшись вместо них, доставить великих мужей к месту назначения. Джон Хэнкок, готовый к любому триумфу, охотно согласился. Сэмюэл Адамс заявил, что скорее выйдет из экипажа и пойдет пешком, чем потерпит превращение сограждан в тягловых животных. Джон Адамс восхищался городом, четкостью его планировки, его чистотой. «Но, — добавил он, — Филадельфия со всей ее торговлей, богатством, порядком — это не Бостон… У наших горожан нрав лучше и манеры приятнее. И речь у нас лучше, и вкусы, и люди приветливее. В наших умах больше величия, в законах — мудрости; наша вера выше, а воспитание лучше». Те из делегатов от Нью-Йорка и Пенсильвании, кто благосклонно относился к сопротивлению, умоляли Джона Адамса быть осмотрительнее и никогда не упоминать о крайних мерах, которых так желал Массачусетс. В Нью-Йорке имелась мощная партия, которую пугала гражданская война; в Филадельфии — служители епископальной церкви, ожидавшие милостей от Лондона. Такая мягкотелость возмущала Джона Адамса: «Когда Демосфен требовал от Греции объединиться против Филиппа, он предлагал нечто совсем иное, нежели соглашение о запрете на ввоз некоторых товаров». Но, как и его собратья из Массачусетса, Адамс проявлял сдержанность, чтобы не напугать других делегатов, большинство из которых пугало все, от чего попахивало бунтом. Группа умеренно настроенных делегатов попыталась поставить на голосование осторожную резолюцию Джозефа Гэллоуэя из Пенсильвании за постоянный конгресс колоний и англо-американский парламент. Но эта резолюция провалилась: члены виргинской группы — Джордж Вашингтон, Ричард Генри Ли и Патрик Генри — поддержали бостонцев. «Неужели мы и дальше будем