Твои, Павел Петрович, предки – Романовы – похитрее оказались, земские соборы не распустили, бояр из пищалей не расстреляли, но все равно себе опору искали. И нашли! Стрельцов понаразвели, приласкали, и все в Москве, в Москве! И слобода им отдельная для всех полков, и довольствие нарядное, и земли в центре города! Мол, не бояре, а служивые и регулярные, да и свои в доску – царево войско и опора! И что? Возомнили себя стрельцы уж и почетнее старых бояр! Политикой занялись и с царями торговаться начали! Так раздухарились, что прадед твой, Петр Алексеич, с самого детства от одного упоминания стрельцов трястись начинал! В итоге в стране разброд до самого «Утра стрелецкой казни» и шрам в народной памяти на века!

Петр Великий тоже в этом направлении думал. Как на иностранцев не опирайся, а власть в России на них долго не удержишь! И вот нашел же себе опору! Табель о рангах и чиновников ввел, все четко и по регламенту! Вся страна чиновничьим охватом насквозь сцепилась. И что? Помер Петр, и без его железной дубинки началось: волокита, бюрократия, согласования… Болото! И снова поиск, дворцовые перевороты, гвардейцы, иностранцы, все перепробовали, пока матушка твоя выход не нашла, опору!

И начался «золотой век дворянства»! Народ стонет, а служивое сословие подвиги совершает! Новороссию в дом вернули, Крым, Речь Посполитую успокоили и поделили неоднократно, Финляндию освоили, и крепка власть стала, и даже знаменита на всю Европу! Чем все закончилось? Возомнили о себе, возгордились! Дали, пардон, Павел Петрович, тебе табакеркой в темечко за сомнения, да так, что бедный сын твой так и сказал: будет при мне как при матушке Екатерине. А что в итоге? Это же поцелованное да обласканное дворянство монархию чуть и не свергло в декабре 1825 года.

Долго власть потом опору искала: армия на поселениях, тайная канцелярия, помещики, дворяне – все не то! Вот тут и нашли! От обратного! Мол, земские люди, образованные провинциалы и есть соль земли и опора империи! Давай с ними школы строить и дороги, врачей в уезды приводить и общественные заведения созидать! Столько хорошего успели сделать, о судьбах Родины споря! Только вся эта земская интеллигенция, разночинцы и мещане не долго опорой и двигателем были, мало хозяйственных вопросов им стало, поцелованным, политику подавай! И сказали себе: мы тут главные! И встали они думу себе требовать, волнения устраивать, и рухнула империя в итоге!

Красные – передовые люди оказались! Интеллигенцию в утиль, заодно со стрельцами, дворянами, депутатами государственной думы. Ленин так прямо и сказал: важнейшее из искусств – кино. Сталин добавил: и литература! Вся партия, комсомол, рабочий класс и рядовые колхозники на этом важнейшем искусстве такие чудеса возрождения показали – весь мир вздрогнул! Китайцы «Как закалялись сталь» в школах учили, американцы слово «спутник» вызубрили, полмира молодежь отправляло в Союз учиться. Писатели да режиссеры поцелованные в элиту превратились, чище партийных функционеров! И что в итоге? Правильно! «Мы здесь самые совестливые, мы здесь власть». Полилось из кинотеатров да со страниц правдивых романов как жить нельзя – и нате вам перестройку, и опять конец империи, смута и войны!

Теперь вот что? Общественность и волонтеры – сила и опора, совесть и соль земли нашей!

В общем, кого русская власть ни поцелует из благих намерений, от тех потом смута и приключается! Сначала славные дела для государства Российского – потом проблемы. Такой вот, ваше величество, алгоритм! А ты, получается, выбился из него, весь простой народ решил поцеловать. Так не бывает…

Павел внимательно слушал, закрыв глаза. Повисла пауза.

– Взял бы я тебя к себе в камергеры, Иоанн! – начал говорить Павел. – Хорошо с тобой, искренний ты человек. Не пойму только, зачем ты тогда создаешь общественное движение «Дружина»? Это ведь что получается, если ты прав, то наступает какой-то момент, когда опора государства не хочет быть опорой, а хочет смены власти, так?

– В принципе, так… – напрягся Иван, удивленный тем, что император с таких высоких и интересных теоретических материй переключился на его повседневную работу по выборам Кузнечко. – Что-то происходит, и им становится вдруг мало, тщеславие, или жадность, или разочарование какое-то наступает…

– Так как же оно не наступит! – гневно перебил Ивана его величество. – Ежели ты, сукин сын, сам же их в политику для прикрытия твоего заезжего консультанта и тащишь! Власть еще поцеловать не успела, как следует, а такие прохиндеи, как вы с Кузнечкой, коих тысячи, уже наперед интриговать и развращать начинают!

– Так все же сейчас так делают! Чисто технологически! – начал оправдываться растерявшийся Ежихин, вдруг увидев свою деятельность со стороны и ужасаясь собственному цинизму на фоне только что озвученной им самим же трагедии русской власти. – Это же выборы! Где ж мне деньги тогда на хлеб зарабатывать?

– Ты за всех-то не прячься! – сурово возразил Павел, прохаживаясь взад-вперед перед догорающим костром. – Помирать то, поди, сам будешь, или тоже на Божьем Суде на других ссылку сделаешь? Всю созидательную силу народа на свои мелкие страсти переводите!

– Что ж мне теперь, от работы отказываться? – растерянно произнес Иван. – Я же тут еще жениться собрался, пять лет стеснялся девушке предложение сделать, а тут так повезло, местная она… А деньги Кузнечко, что я уже потратил? А может, эта «Дружина» и правда что-то хорошее сделает, вперед Провинцию поведет… Если денег, конечно, кто даст… А мне-то что делать, Павел? Мне-то что делать со всем этим дальше?

Иван поднял голову и… никого не увидел. Догорал костер, тишина, только легкий шелест листвы на ветру и комариный гул над ухом.

Иван грустно выдохнул, как будто с другом расстался, повертел в пальцах царский перстень, поднялся, затоптал угли и, погруженный в свои мысли, отправился в сторону деревни. Светлый июньский вечер разгорался закатом. На душе было противно. Он впервые не в отвлеченных рассуждениях, а на себе самом прочувствовал всю противоречивость политики по-русски. Его светлые тайные помыслы про добрую и справедливую власть никак не совмещались с мелким, циничными и, положа руку на сердце, подленькими предвыборными проделками. И все это касалось не каких-то высоких политиков и начальников, определяющих политическую ситуацию в стране, а вот его самого, лично.

Вдоль дороги тянулись скособоченные избы с заколоченными через одну ставнями, кое-где, подальше от улицы, попадались солидные домики, отделанные сайдингом и окруженные дворовыми постройками. Разбитая асфальтовая дорожка вела к советской одноэтажной школе из белого кирпича. У забора стоял старый мотоцикл с люлько. Ленивые собаки на улице не обращали никакого внимания на незнакомца, с разных сторон доносилось то блеяние, то кудахтание и гогот домашней птицы, а с одной стороны слышалось сытое и такое же ленивое, как все вокруг, мычание. Тихвинка была маленькой, но живой деревней.

Улица привела бесцельно бредущего Ежихина на развилку, за которой стояла небольшая каменная церковь с колокольней. Иван и ее не заметил бы, погруженный в свои мысли, но ухо уловило пение из открытой двери храма. Шла служба. Он еще раз посмотрел на телефон, который по-прежнему показывал полное отсутствие связи, подумал, улыбнувшись, что один раз он уже зашел в храм в Петропавловской крепости. Тем не менее на службе он не был давным-давно. И так ему стало вдруг спокойно на душе, что он, не раздумывая, вошел в храм. Встал в сторонке и растворился в литургии.