Чернявый, в очередной раз заехав мне в челюсть, оглядывается и вытягивает из-за пояса обмотанную синей изолентой короткую монтировку, «монтажку», как говорят у нас.

Тёха как раз оказывается спиной к нему. Монтажка взлетает вверх. Мне хватает какой-то доли секунды, чтобы понять, что будет дальше.

— Сзади! — ору я так, что у самого закладывает уши, и кидаюсь под удар.

Последнее, что я успеваю запомнить, — красное, злое лицо Сапога сбоку от чернявого, Губастого с окровавленным ножом в руке и далеко, в конце вагона, нескольких косарей.

— Атас, менты!

И тут наступает абсолютная тишина. И темнота…

* * *

Прихожу в себя на ступеньках какой-то лестницы. Кажется, я остался один. Совсем один. Но Тёха не мог меня бросить. Значит, что-то случилось, что-то плохое, заставившее нашу бригаду в спешке бежать отсюда.

Где я вообще? Что за лестница? Куда идти — вверх или вниз? Голова раскалывается, перед глазами все плывет. Поднимаюсь на ноги и хватаюсь руками за холодный железный поручень. Ну, вроде ничего, жить можно. Делаю шаг, другой — терпимо. Начинаю спускаться. Спускаться всегда легче.

Лестница заканчивается серой стальной дверью. С трудом приоткрываю ее и вижу темный коридор с бетонными стенами. На лестнице стены были поприличнее — крашенные зеленой краской. Здесь же ничего такого нет, просто голый серый бетон и редкие лампы, забранные решетчатыми колпаками, похожими на столовские дуршлаги. Пахнет подвалом. На полу — песок, мусор, у стены конфетный фантик. Поднимаю его, распрямляю, читаю: «Красный мак».

Прохожу по коридору метров двадцать и вижу надпись, нанесенную на стену с помощью трафарета: «Урал-1», и стрелка. Урал, значит. Понятно. И неплохо. Я родился и был брошен матерью как раз на Урале, все казенное мое детство прошло здесь.

Урал — становой хребет России, это всем известно. Тут и богатства недр, и леса-воды-горы, и города-заводы, и люди — главное, пожалуй, достояние этой земли. На Урале вся Россия держится. Так нам в детдоме говорили и в школе подтверждали. «Урал — это звучит гордо!» — у нас над сценой в Доме культуры даже такая надпись была.

Но мало кто знает (а может быть, и никто почти не знает), сколько тайн и секретов содержит в себе каменное нутро Уральских гор. Истории про подземные заводы, военные базы с ракетами, целые города, способные автономно существовать, если вдруг начнется атомная война, мы все слышали, и не раз. Слышали и мечтали хоть одним глазком… Похоже, мне повезло. Только вот бетонная нора приводит меня не на чудо-завод, не в бункер, а совсем на другой объект.

Так бывает, особенно когда ты маленький, — многие вещи вокруг ты понимаешь, познаешь не глазами, не головой, а кожей, ушами, взъерошенными волосами на затылке. Пронесется слабый ветерок, похолодит шею, и ты уже знаешь — там, сзади, открытое окно или дверь, через которую кто-то может войти, а значит, сзади опасность и надо быть начеку.

Вот и этот огромный темный зал, скупо освещенный электрическим светом, я воспринимаю именно так — всей поверхностью кожи, каждой клеточкой, чутко улавливая далекие и близкие шорохи, голоса, шумы механизмов, реагирую на вибрацию асфальтового пола.

Я неправильно назвал зал огромным. Тут нужно совсем другое слово. Да и не зал это вовсе, а скорее исполинская рукотворная каверна в теле древней уральской земли. На ум приходят слышанные не раз термины: депо, цех, ангар… Не то, совсем не то. Вырубленная в камне пещера, грот метров сто высотой и никак не меньше полукилометра длиной. Может, оно и дальше тянется, но там все теряется в дымке, изломанные тени от столбов и опорных конструкций накладываются друг на друга и поглощают пространство.

Я стою у стены, выложенной полированными гранитными плитами. Справа от меня темнеют норы тоннелей, жирно поблескивают рельсы, уводящие во мрак. Батареи ламп слепят глаза. Хорошо еще, что часть фонарей не горит. Лампочки, наверное, перегорели.

Если задрать голову, то видны золотые буквы, основательно расположившиеся на полированном граните: «МПС СССР. Главная узловая станция Советского Союза». Впрочем, надпись изуродована — буквы «СССР» и «Советского Союза» сбиты, но все равно хорошо читаются из-за темных следов, оставшихся на граните.

Ниже надписи — часы. Много часов, показывающих разное время. Под часами — названия городов: Брест, Чоп, Одесса, Мурманск, Москва, Пермь, Свердловск, Омск, Новосибирск — и так далее до самого Уэлена. Почти все часы стоят. Идут, бойко дергая секундной стрелкой, только московские и ленинградские.

Еще в стене имеются стеклянные окошечки с одинаковыми табличками «Касса» над ними. Окошечки темны, задернуты изнутри синими пыльными занавесками. Только в одном, самом крайнем и дальнем от меня, горит свет. Аппендикс жиденькой очереди под прямым углом торчит из стены. Люди быстро покупают билеты и идут в глубину станции, грохоча по железным лестницам переходов над путями.

Путей тут очень много. Фактически они занимают всю территорию, оставляя место только для заасфальтированных перронов. Рельсы выползают из темных зевов тоннелей, переплетаются, раздваиваются на стрелках и вновь уползают в черные провалы. Откуда они и куда ведут — этого я не знаю.

Многие пути заняты составами. Совсем недалеко от меня высится черный, мрачный и величественный локомотив. Я такого никогда не видел. Он весь обтекаемый, зализанный, словно скоростной автомобиль, но при этом высотой в два с лишним человеческих роста. Огромные колеса закрыты обтекателями, на передке — фара и надпись: «СССР. ИС 30–16». Наверху, там, где покатость лобовой поверхности переходит в закругление, есть еще какая-то надпись, но я не могу ее разобрать.

Я разглядываю этого железнодорожного монстра и никак не могу понять, что это — паровоз, тепловоз? Когда такие ходили, куда и зачем? И почему они исчезли, словно динозавры, а не стоят в музеях, вызывая законную гордость за наше великое прошлое у нынешних поколений?

Наверное, потому, что кому-то очень не хочется, чтобы мы умели гордиться…

Рядом с локомотивом громоздится более привычный состав — электровоз и пассажирские вагоны. Электровоз красный с белым, тоже очень большой, с плоскими высокими стеклами. На «морде» надпись: «ВЛ86ф001». Левое окно разбито, круглый рот фары «во лбу» электровоза тоже щерится острыми стеклянными зубами.

Я подхожу ближе и кладу руку на выступающий вперед подобно тарану сцепочный узел. Тело скручивает судорогой, по ушам бьет грохот колес: та-дах-та-дах, та-дах-та-дах! Перед глазами проносятся, быстро меняя друг друга, картинки, похожие на кадры фотохроники: толпы веселых парней и девушек на вокзалах, бренчание гитар, потом сразу — огромный, многокилометровый котлован, а за ним циклопическое сооружение из бетона, похожее на стену. Вспыхивают звезды сварки, подъемные краны машут руками стрел, ревут громадные самосвалы, рокочут бульдозеры, шумит вспененная вода…

Из динамика, приколоченного прямо к стволу одинокого кедра, торчащего над вагончиком с надписью «Прорабская», звучит незнакомый мотив, доносятся слова песни: «Торопится сердце, сердце волнуется, почтовый пакуется груз…»