– Скорее всего ― сделал бы, ― отвечал Эгин, на которого временами находили приступы той же болезни.

– Ладно, ладно. Ты держался молодцом. Как будто у Норо на сковородке. Даже лучше. Ты все сказал правильно. Дотанагела тебе поверил, а от этого зависело все. «Несчастлив и лих тот час, когда ты вызовешь гнев пар-арценца!» Это не пустые слова… Но ты ему, кажется, понравился, несмотря ни на что. Насколько ему вообще кто-то может понравиться.,

«Несмотря ни на что!» У Эгина екнуло сердце. Он вспомнил о Вербелине. Иланаф знает, что Эгин и Вербелина состоят в связи. Или, точнее, состояли до вчерашнего утра. Он вполне мог поделиться своим знанием с пар-арценцем. Чтобы набрать весу в его глазах. Но и без этого! О Шилол! Какую глупую игру затеяла Вербелина. Дотанагела из Опоры Писаний. Гастрог ― тоже из, Опоры Писаний. Гастрог прекрасно осведомлен о том, что он, Эгин, спит с Вербелиной, чем он с радостью поделился с Эгином. То, что знает подчиненный, знает и начальник. Значит?.. Эгин взглянул на Иланафа, ища не то опровержения, не то утешения.

Иланаф не ответил. Но в его глазах было написано:

«Знает».

«Ничего не исправить. Если Дотанагела захочет моей смерти, он получит ее. С Вербелиной или без».

«Не думай о том, что неисправимо», ― говорил в нем голос его наставника.

Эгин был понятливым учеником. А потому он спросил, стараясь выглядеть как можно более естественным:

– Скажи мне, Иланаф, а почему ты не взял с собой Онни? ― как-то само собой сорвалось с его языка. ― Мы шли вместе с ним после последней пьянки, и мне показалось…

Но Иланаф не дослушал его. Его руки были сжаты в кулаки, а его взгляд стал жестким и немного свирепым.

– Тебе не показалось, Эгин. Онни убит. И Канн тоже.

Вместе с привычными реалиями, представлениями о жизни и ролями прошедшие два дня отняли у Эгина три четверти его таланта удивляться услышанному и увиденному. А потому Эгин лишь распустил пучок на затылке. Его волосы рассыпались по плечам. Пускай это будет знаком траура.

– Я ручаюсь тебе, Эгин, это был отнюдь не несчастный случай, ― зло процедил Иланаф, хотя Эгин и не задал ему ни одного ― вопроса.

Повисла тягостная пауза. Эгин, опершись о борт, сверлил бессмысленным взглядом черные волны моря Фахо, подбрасывавшие «Зерцало Огня», словно игрушку. Но видел он совсем другое. Серое Кольцо, спрыснутое ночным дождем, себя и Онни. Видел как бы со стороны. Казалось, он даже слышал слегка гнусавые причитания Онни. И философствования, показавшиеся ему тогда неуместными, и кислую физиономию друга, намекавшую на то, что этот вечер для него закончится с двумя пальцами во рту, если не в луже собственной блевотины. О да, Онни уже отыграл свою партию.

– А у тебя еще все впереди! ― обнадежил его Иланаф.

Эгин вздрогнул. Но нет, Иланаф не проронил ни слова. Никто ничего не говорил. Лишь шелест волн, на который так похож иногда чистый пиннаринский говор.

Эгин пожелал Иланафу доброй ночи-и затворил дверь каюты Арда оке Лайна. Когда его взгляд скользнул по опустевшим книжным полкам, ему вспомнился Гастрог. А затем вспомнилось, что он уже никакой не Гастрог. А просто хладный труп. Как, собственно, и Онни уже не Онни. И Канн тоже. Так и не дослужились до рах-саваннов. Как, собственно, и Амма с Тэ-ном уже не слуги. А обыкновенные трупы в Чертоге Усопших.

Не много ли мертвецов для двух суток?

О да, Дотанагела был, вероятно, недалек от истины, когда говорил час или два назад о том, что Свод, тот Свод Равновесия, которому все они приносили простодушные клятвы, мало-помалу перестает быть тем идеальным Сводом, что блюдет чистоту и неизменность вещного мира по заветам Инна оке Лагина. Сводом, оберегающим истину. И князя. А что ― князь и истина суть есть одно и то же? Почему «во имя князя и истины», а не «во имя истины и Эгина», например? Князь ― человек, и он, Эгин, ― тоже человек.

Свод на глазах перерождается. И как всякое перерождение, это перерождение требует человеческих жертв. И оно находит и забирает их ― Онни, Гастрога, других. Неизвестных ему. Быть может, не слишком честных, не слишком искренних и вовсе не благородных. Но все же людей. И, увы, это перерождение в любой момент может потребовать в жертву рах-саван-на Опоры Вещей по имени Эгин. Это он понимал.

Но кое-что из рассказанного Дотанагелой осталось Эгином не понято. Например, о каком таком «та-лан отражении» толковал пар-арценц Опоры Писаний?

Вот Знахарь, например, несмотря на то, что он моложе Эгина на целых десять лет, знает ответ на этот вопрос. А он ― нет. Наверное, если бы он, Эгин, служил в Опоре Писаний, а не в Опоре Вещей, он бы тоже знал. Ибо «отражение» ― это уж наверняка не вещь. Не предмет. И не зеркало. Вообще хороший вопрос для философского трактата: есть ли отражение в зеркале некая вещь, милостивые гиазиры? Хм, Шилол его знает…

Эгин обхватил голову руками ― головная боль нарастала с чудовищной быстротой, мозги, казалось, снова начали медленно плавиться и растекаться. «Нет, на сегодня хватит!» ― возопил Эгин и был готов повалиться на койку, как вдруг у изголовья обнаружил свой сарнод, непонятно зачем накрытый грубым войлочным одеялом, как если бы это была подушка. Беззубая шутка ― вполне в духе Иланафа.

Разумеется, они осматривали все, что находилось в нем. Эгин в некоей меланхолической задумчивости открыл его и заглянул внутрь. Все на своих местах. А вот и коробочка с серьгами Овель. И скомканная бумага с раскрошенными печатями.

Пахнуло вишневым клеем, и щемящая, кислая, словно неспелая вишня, тоска накатила на Эгина из потаенных глубин бытия. Или из его потаенных высот. Овель. Да жива ли она, эта госпожа-плакса? Что с ней? Случится ли ему еще раз слиться с ней в танце великого единства? Случится ли ему найти еще что-нибудь, что было бы связано с ее именем? Знает ли о ней Дотанагела? Или, быть может. Знахарь? Как всегда, больше вопросов, чем ответов. Эгин положил одну из серег на ладонь и поцеловал ее. Теперь он отчего-то не сомневался уже в том, что серьги прислала ему именно Овель. Никто другой, кроме нее. Как память о быстро-летящей ночи, начавшейся для них на Желтом Кольце, продолжившейся в фехтовальном зале и окончившейся под кисейным балдахином? Как знак признательности? Или как плату за услуги?

Былоли тому причиной вино, нахлынувшая внезапно сентиментальность или нечто иное, но Эгин вынул из сарнода шелковый шнур, продел его в застежки серег, завязал шнур узлом и повесил получившееся ожерелье на шею, опустив усыпанные сапфирами клешни под рубашку. «Пусть думают что хотят», ― огрызнулся Эгин невидимому критику. «У нас тут не Свод Равновесия, в конце концов!» Что-то подсказывало ему, что он нашел серьгам Овель самое правильное применение.

И, ощущая грудью холод золотых клешней не то краба, не то неведомого гада, Эгин задул светильник и погрузился в беспокойный сон.

Мокрый и холодный удар в лицо. Соленая вода в ноздрях, во рту, на языке, на губах. Что-то щекотливое и тоже весьма холодное струилось по животу, по груди, по ребрам. Он определенно тонул.