Гулять одному по цветному Гарлему, особенно ночью, человеку с белой кожей, разумеется, небезопасно. Но если учесть, что жена в Москве почти 10-летнего сына Мишку в школу одного теперь не отпускает, то придем к выводу, что все относительно, как сказал старик Эйнштейн.

Город контрастов… В этом смысле Нью-Йорк не исключение. Он – выдающееся исключение лишь в том смысле, что в нем есть все и вся! На любой вкус, интерес, менталитет, характер и на твое сегодняшнее и даже сиюминутное настроение. Пресловутая американская бездуховность? Чушь собачья! А для кого эти бесчисленные книжные магазины? Многосоттысячные CD-диски с любой музыкой в битком набитых огромных павильонах, которые даже трудно назвать магазинами. Хочешь запись концерта конца 40-х выдающегося ленинградского пианиста Софроницкого? Пожалуйста. Хочешь Рихтера, Гилельса, самого Рахманинова? Ради бога. Все вплоть до Аллы Пугачевой. Плати деньги. Не можешь – о’кей! Пойди в музыкальную библиотеку и возьми, перепиши себе. Только не распространяй, не продавай – это карается законом, а закон там чтут. И правильно делают. Замечательно, когда страна управляется законами, а не людьми. Нам бы так. У нас она управлялась и управляется людьми, часто в обход законов.

В Центральном парке страны Нью-Йорк есть все, вплоть до маленького зоопарка. А на свободе, посреди деревьев и на них, бесчисленное количество белок. Ими развлекаются дети, кормят их прямо из рук. Надоело? Катайся на каруселях, качайся на качелях, играй в баскетбол или во что-нибудь другое. Загорай, раздевшись на травке, катайся на лодках, даже на лошадях или в карете. Про разнообразие еды и вкусностей – промолчим, ведь мы о духовном. Там, в Центральном парке – единая театральная установка – нечто вроде средневекового замка. Актеры для гуляющих в парке представляют пьесы Шекспира, оркестры играют Моцарта для рассевшихся на зеленой лужайке… В раковинах парка звучат духовые оркестры, как когда-то у нас в Питере в Летнем саду. Рядом с огромаднейшим парком в самом центре мегаполиса Нью-Йорк – десяток станций того же метрополитена. Приезжай из любой точки города и выходи там, где тебе надо, к любой части огромного парка. Дальше твое дело, чем ты там станешь заниматься сам или развлекать своих детей. А в 10 минутах от парка – музеи: Метрополитен, Модерн-Арт, тут же неподалеку – бродвейские театры, кино и Карнеги-Холл со многими залами. В нем, опять же, – все на любой вкус. Кливлендский симфонический – Исаак Перельман, Оскар Питерсон… Это те, кого приглашает Карнеги сам. Эти в программках и афишах – черным шрифтом. Сиреневым – те, кто сам снял этот Холл, этот роскошный зал – Геннадий Хазанов, русские американцы, чтобы отметить двухсотлетие Пушкина, наш российский концерт при участии Сергея Лейферкуса, Сергей Юрский…

Кстати, о бездуховности. В этом году в столице Америки, городе Вашингтоне, знаменитом скандалом с Моникой Левински, американцы установили памятник нашему Александру Сергеевичу. В Москве, между прочим, я не нашел памятника не только Фолкнеру, но и Уильяму Шекспиру, пьесы которого всегда укрепляли репертуар московских театров в течение последних ста лет. Нам, разумеется, не до Шекспира, у нас и Державину Гавриле Романовичу на памятник не хватило. Правда, Крупской отгрохали. И какая там Надя красавица! Куда Инессе Арманд до нее! И Клавдия Шиффер не потянет… Ну раз мы о женщинах, пора уже о трех старушках поведать. В порядке, так сказать, поступления.

Старуха за номером один

Бродвей. Роскошный разнообразный Брод. Как мы говорили в нашем стиляжном детстве: «Прошвырнемся по Бродвею, по Броду». Это означало – прогуляемся по Невскому, или по улице Горького (ныне Тверской). И еще тогда в конце 40-х была шуточная песенка:

Так вот, на настоящем Бродвее, где цветные афроамериканцы никому теперь ботинок не чистят, а за слово «нигер» дадут по зубам (и правильно сделают – это мы «жидами» и «черножопыми» разбрасываемся безо всякого риска), – сидит на углу Брода и 55-й улицы одна расчудесная старая художница по имени Берта Харгсон. Сидит, рисует и продает тут же свою нехитрую продукцию. Вокруг роскошные витрины, небоскребы, где-то в поднебесье гигантские цветные рекламные щиты и чего там только не изображено, а наша старушка выставляет на скромный импровизированный прилавок маленькие картинки на холсте. На них одно и то же изображение, как на детском рисунке: женская головка статуи Свободы разными красками и детским почерком маслом надпись на рисунке «Нью-Йорк вас любит, желает мира и счастья. Любите Нью-Йорк». Что-то в этом роде я прочитал на своем ужасающем английском. Но его хватило, чтобы разобрать суть. Сидит эта самая Берта на низеньком стульчике, малюет безо всякого мольберта одно и то же и продает за 25 зеленых свой нехитрый сюжет. А на прилавке лежит разрешение от мэрии делать ей этот арт-бизнес. Диплом в рамке. Тут же ксерокс из старых газет, где, судя по всему, фото молодой еще госпожи Харгсон и какая-то заметка. И еще ксерокс с фотографией, где почему-то группа улыбающихся нью-йоркских полицейских. Может, кореша старухи? Сама Берта в потертом плаще, седые волосы подкрашены чем-то рыжим. Голова старушки предательски трясется – глаза умные. Ну точь-в-точь Наина из нашего «Руслана»:

Но почему-то, в отличие от пушкинского Финна, я не ужасался, а, напротив, взирал на это зрелище почти умиленно. Это надо же: в центре утреннего Нью-Йорка, средь шумного бала мчащихся роскошных машин и ярких автобусов сидит себе десятки лет постепенно состарившаяся девушка с газетной фотографии и рисует, рисует, рисует про то, что Нью-Йорк вас почему-то любит… Нет, нет, я отдаю себе отчет, что правомерен диаметрально противоположный взгляд на вещи…

Маа-лень-кий, никому не нужный на этом празднике жизни, ничтожный, отчаявшийся. Или лимоновский Эдичка, голый, на балконе 32 этажа – тоже отчаявшийся и обозленный на весь мир. Но я-то, гастролирующий московский актер, живущий около Бродвея на 56-й улице с женой, детьми, с моими коллегами и друзьями, знающий, что вечером у нас аншлаг на Бродвее, – мне пока приходить в отчаяние, слава Богу, не от чего.

Оттого мне мила эта старуха с ее «Нью-Йорк вас любит, будьте счастливы». И ты будь здорова, нью-йоркская Наина, и малюй себе детскую головку статуи ихней «свободы».

Старуха за номером два

Позавтракав, стою на улице на ступеньках нашего маленького отеля с красивым названием «Да Винчи», покуриваю трубочку, мимо идут утренние прохожие. Разные. Одеты кто во что. Нью-Йорк в этом смысле так же прост и демократичен, как наша Москва. На мюзиклы ходят в джинсах и кроссовках. Правда, тут же – мужчины в дорогих костюмах и дамы даже в вечерних платьях. Впрочем, при этом могут оказаться тоже в удобных кроссовках, пожилым ногам в них удобнее. В оперу не надевают смокинги. А на улице – кто в чем, особенно с утра. У многих в ушах «бананы» – наушники от плееров и радиоприемников. Мимо крылечка нашей «Да Винчи» идет-бредет старуха. По виду ни дать ни взять старьевщица-бомжиха. Цветная до синьки. Губы ярко накрашены. Во рту 4 зуба. На голове ярко-красная вязаная шапка. Выцветший плащ, из-под которого – спортивные брюки и кеды красноватого же тона. Идет мимо. Видит, что я курю. Попросила огоньку. Я щелкнул зажигалкой. Она, сказав «сенкс», о чем-то меня спросила. «Сорри, мэм, ай донт спик инглш». Она спросила в смысле, на каком я «спикаю». Отвечаю, что из Москвы, русский. И тут она: «Рашен… зэтс о’кей. Ай эм вери лайк Набоков!» Я чуть со ступенек не сверзился: «Набоков?! Ю лайк Владимир Набоков?!» И тут она пустилась в рассказ про то, что в юности играла Лолиту в школьном драматическом кружке. Вот тебе и бомжиха-старьевщица… Несколькими днями позже в этом огромнейшем Нью-Йорке, в огромнейшем Центральном парке, мне было суждено увидеть мою беззубую Лолиту в другой раз. Она сидела на скамейке с одним белым-белым старичком-пенсионером в очках, что-то ему рассказывала. Наряд ее был тем же, но шерстяная шапка была теперь ярко-зеленой и из-под плаща высовывалось тоже что-то зеленое. Она что-то плела белому старичку, он хохотал, кашлял от смеха и отмахивался от нее руками. Затем они встали и под руку зашаркали по аллее Центрального парка. Будь здорова и ты, моя старенькая цветная Лолита, помянувшая русского автора.