Франку и тебе я всегда говорю правду.

* * *

Ладно, ты готова?

О’кей. Тогда перехожу к сути…

В какой-то момент мальчонка, мечтавший об этом дни и ночи, в который уж раз спросил, нельзя ли ему тоже повести ослика в поводу.

Его отец сказал «нет», я – «да».

Абсолютно синхронно.

После этого в разговоре повисла неловкая пауза.

– Да ладно вам, – вступилась я, – ослик же совсем тихий и такой милый… Смотрите, я вот страшно боялась, а все прошло хорошо… Хотите, я буду идти рядом с вашим сыном, на тот случай, если у него возникнет какая-нибудь проблема?

Мсье Прилизанному все это крайне не понравилось, но он вынужден был отступить, потому что все принялись ему говорить, что я права, что наш осел и не осел вовсе, а чистый ягненочек, что надо доверять детям и прочую хрень.

В конце концов наш Хайльгитлер сдался, но было видно, что теперь он держит пацана на прицеле, и не дай Бог тому сплоховать.

Обстановочка.

Мальчишка был на седьмом небе от счастья. Чувствовал себя, как Бен-Гур за рулем своей «ламборгини».

Как и обещала, я не отставала от него ни на шаг и иногда, как его мама, потихоньку гладила его по голове.

Просто так.

Чтобы почувствовать…

Ну а поскольку все шло хорошо, мы все расслабились.

Примерно через полчаса ребенок заявил, что устал вести Ослика, хочет вернуть его мне, чтобы снова заняться поиском всяких окаменелостей.

– Не может быть и речи, – тут же возразил его отец, крайне довольный представившейся ему возможностью укрепить свой авторитет в глазах группы, – ты хотел его вести, так вот и веди его теперь до конца. Это научит тебя серьезно относиться к принятию решений, дорогой мой Антуан. Взял на себя ответственность за это животное – вот и отлично, тогда не хнычь и веди его до стоянки, тебе понятно?

Нет, ну что это за идиотизм такой?

Хо-хо… Мне действительно надо было не вмешиваться в этот разговор…

Хо-хо… Где ты, мой Франки?

Не отдаляйся от меня, мой кот, побудь со мною рядом, а то я чувствую, что у меня уже рубашка в проймах трещит…

А сама я, по-моему, начинаю понемногу зеленеть, разве нет?

В общем, маленький Антуан, супермилый, супервеселый, суперсмелый, суперпокладистый, прекрасный ходок, суперласковый и супервнимательный к своим сестричкам, зашмыгал носом и стал звать маму.

И тут его отец одним резким движением руки влепил ему хорошенький подзатыльник, чтобы поучить жизни.

Ох, черт…

Ох, как же мне все это было знакомо…

Знакомо, потому что я знала все эти удары наизусть.

И это был один из худших.

Гнуснейший из гнуснейших.

Самый коварный.

Самый болезненный.

Удар, не оставляющий следов, но напрочь вышибающий тебе мозги.

Удар, который ты ощущаешь всем нутром.

Который всегда застает врасплох и так сотрясает твой мозг, что ты на мгновенье теряешь способность думать и остаешься слегка прибабахнутым на всю последующую жизнь.

Ох, черт…

Это была моя прустовская «мадленка»…

Ладно, конечно, я не думала обо всем этом в тот момент. Я, кстати, вообще никогда об этом не думала, все это у меня в крови.

Да и потом, я просто не успела подумать, поскольку моя суперкрасивая палка Van Cleef работы моего Франки уже описала окружность за моей спиной и в следующее мгновенье я врезала ею прямо по роже этому чистоплотному мсье, который только что поднял руку на ребенка.

Точно в цель.

Лицо вдребезги.

Ни носа.

Ни рта.

Ничего не видно.

Только кровища повсюду, по лицу, по рукам, которыми он закрывает лицо.

И крики.

Само собою разумеется, истошный свинячий визг.

Ох, черт возьми, какой скандал…

Ко всему прочему, мой взмах палкой испугал осла, и он тройным галопом помчался в Катманду, унося с собою все наши съестные припасы.

Ох, какой скандал…

Ну а поскольку все вытаращились на меня так, словно я его угробила, то я добавила, чтоб привести в чувство этого обидчика маленьких мальчиков:

– Ну что? – выдала я ему не своим голосом, какой бывает у меня в эпохальные моменты. – Почувствовал, каково это? Почувствовал, каково это – получить удар, которого не ждешь? Почувствовал, как это неприятно? Ты больше никогда не будешь так делать, да? Иначе в следующий раз я тебя убью.

Он не мог мне ответить – пережевывал свои зубы, и я продолжила:

– Не волнуйся, сейчас я уйду, потому что видеть больше не могу твою гнусную фашистскую рожу, но перед тем как уйти, я тебе вот что скажу, придурок… Эй, посмотри на меня… Ты меня слышишь? Так вот, слушай меня внимательно: видишь, вон там стоит мой друг… (произнося это, я, конечно, не посмела даже взглянуть в сторону Франка) (ну да, в один день всех страхов не победить…) и знаешь ли, он гей… а я, я лесбиянка… да-да… И, прикинь, это нам не мешает заниматься всяческими непристойностями по ночам в нашей маленькой палатке… Непристойностями, каких ты даже не можешь себе вообразить… Он редко кончает в меня, не беспокойся, но представь, что как-нибудь ночью после большой попойки мы зазеваемся и это случится… Представь… Так вот, если в результате тех гнусностей, что вытворяют пидорас и лесбиянка, будет зачат ребенок, то знаешь что? Мы не только его оставим, просто чтобы тебе досадить, но и к тому же мы никогда не станем его бить. Никогда, ты слышишь меня? Никогда его и пальцем не тронем. Никогда, никогда, никогда… А если он нас действительно сильно достанет, если он будет мешать нашим оргиям, то знаешь что? Мы его просто прибьем, но сделаем это как надо… Клянусь на головах твоих детей, что он не будет страдать. Слово даю. Ладно, проехали… Всем пока… И хорошей прогулки…

Я смачно плюнула ему под ноги и зашагала прочь в направлении, указанном пастухом.

Потому что мною двигали Вера, Жизнь, Свет и Правда.

Несколько часов я шагала куда глаза глядят.

Прямо к горе Иисуса.

Я даже ни разу не обернулась, чтоб убедиться в том, что Франк последовал за мной.

Я знала, что он это сделал.

Что он ненавидит меня, но идет за мной.

Что он ненавидит меня, и вместе с тем он мне благодарен.

И что у него в голове сейчас наверняка жуткая неразбериха.

Ведь наверняка между этим занудой и его папашей было много общего…