– Папе, конечно, это не нравится, – скажет ей Рикардо позже, когда между ними наступит время откровенности. – Он всегда противился. Но зато дед на моей стороне. И у папы не остается аргументов. Герою войны не возразишь. Хотя это маленькая война по сравнению с теми, которые случались в мире раньше, можно сказать, войнушка. Но тем не менее война есть война, и в каждой из них свои герои, верно? Дед говорит, что талант актера не зависит от размера театра. Конечно, мне очень помогла его поддержка. Дед всегда хотел, чтобы я стал летчиком.

Когда я захотел научиться летать, только он не сказал мне, что я сумасшедший, мальчишка и что у меня вообще не все дома. Он поддержал меня, финансово тоже, он даже поссорился с отцом, а герою военной авиации не скажешь «нет». Отец пытался, я отлично помню, но куда там. Это случилось пару лет назад, но как будто было вчера. Мы сидели здесь же, дед на твоем месте, под птичьей клеткой, а отец – где я. Дед дотронулся до папиного шрама на лице и сказал ему, чтобы он не мстил мне за свои собственные страхи.

Только после его смерти до меня дошло, насколько жесткой была ситуация: старый слабый человек, хотя он таким и не выглядел, похлопал по щеке молодого сильного мужчину, который тоже таким не казался.

Дело было не только в этом, конечно. Пощечину получил не только человек, но и шрам… Конечно, кто-то скажет: а как дотронешься до папиного лица, не коснувшись его шрама? Это так, конечно; но дед был правшой. А пощечина правши придется на вашу левую щеку, но он специально похлопал отца по его левой, поврежденной щеке.

Разговор о происхождении шрама на щеке произойдет намного позже, когда они уже станут любовниками и взаимное влечение дополнится расспросами о пережитом. Секс у них случился как-то сам собой, словно они оба вдруг обнаружили шкаф, который всегда был в комнате, но оставался до поры незамеченным. Каждый вечер после ужина они подолгу разговаривали, потом прощались и поднимались на второй этаж; Элейн шла в ванную, закрывала защелку и через несколько минут выходила в белой ночной рубашке, собрав волосы в длинный хвост.

Как-то в дождливую пятницу – капли дождя барабанили по крыше и заглушали звуки – Элейн, как всегда, вышла из ванной и в темном коридоре, залитом тусклым отраженным светом уличных фонарей, увидела силуэт Рикардо Лаверде, опирающегося на перила. Его лица почти не было видно, но Элейн прочла желание в его позе и голосе.

– Идете спать? – спросил ее Рикардо.

– Пока еще нет, – ответила она. – Заходите и расскажите мне о самолетах.

Было холодно, деревянная кровать скрипела от любого движения, к тому же это была детская кровать, слишком узкая и короткая для таких забав, так что Элейн в конце концов сняла покрывало и расстелила его на ковре, рядом со своими плюшевыми тапочками.

Там, на шерстяном покрывале, ежась от холода, они быстро перешли к делу. Элейн подумала, что ее грудь в руках Рикардо Лаверде кажется меньше, но не сказала ему об этом. Она снова надела ночную рубашку, вышла в ванную и там подумала, что у Рикардо будет время вернуться в свою комнату. Еще она подумала, что ей понравилась близость с ним, что она сделает это снова, как только подвернется случай, хотя произошедшее было запрещено уставом Корпуса мира.

Она умылась, посмотрела на себя в зеркало, улыбнулась, выключила свет, медленно вернулась в комнату, стараясь не споткнуться в темноте, а когда оказалась в своей кровати, обнаружила, что Рикардо не ушел, а застелил постель и ждал ее, лежа на боку и подложив руку под голову, как герой-любовник из паршивого голливудского фильма.

– Я хочу спать одна, – сказала Элейн.

– А я вообще не хочу спать, давай поговорим, – предложил он.

– Ладно. А о чем?

– О чем хочешь, Елена Фритц. Ты выбираешь тему, а я поддерживаю.

Они говорили обо всем, кроме того, что произошло между ними. Они лежали обнаженными, рука Рикардо гладила ее живот, ласкала ее прямые волосы, и они обсуждали свои мечты и планы, убежденные, как бывают убеждены только недавние любовники: сказать то, что ты хочешь, все равно что сказать, кто ты. Элейн говорила о своем предназначении в этом мире, о молодости как оружии прогресса, об обязанности противостоять злу. Она спрашивала Рикардо: тебе нравится быть колумбийцем? Хотел бы ты жить в другой стране? Ты тоже ненавидишь Соединенные Штаты? И только через две недели Элейн осмелилась задать вопрос, который интриговал ее с первого дня:

– Что с лицом твоего отца?

– Какая воспитанная сеньорита, – заметил Рикардо. – Никто еще не тянул так долго с этим вопросом.

Они тогда как раз поднимались по канатной дороге на Монсеррат. Рикардо ждал ее на выходе из ЦИАУК и сказал, что пора им заняться туризмом, нельзя приехать в Колумбию только чтобы работать, и «перестань вести себя как образцово-показательная протестантка, ради бога». Элейн прижималась к Рикардо (головой к его груди, обнимая за локти) каждый раз, когда налетал порыв ветра, и кабина тряслась на кабеле, а туристы кричали от страха. Весь вечер, заглядывая в пропасть или сидя на скамьях церкви, кружа в монастырских садах или разглядывая Боготу с высоты трех тысяч метров над уровнем моря, Элейн слушала рассказ о воздушном смотре в далеком 1938 году, о пилотах, их акробатических трюках в воздухе, аварии и о полусотне погибших. А когда она проснулась на следующее утро, на столе рядом с завтраком ее ждал пакет. Элейн разорвала оберточную бумагу и обнаружила журнал на испанском с кожаной закладкой между страницами. Она подумала, что закладка была подарком, но, когда открыла журнал, увидела знакомую фамилию и записку Рикардо: «Чтобы ты поняла».

Элейн попыталась понять. Она задавала вопросы Рикардо, он отвечал. Обгоревшее лицо его отца, объяснял Рикардо, эта его темная и грубая кожа, как карта пустыни Вилья-де-Лейва, была частью ландшафта, который окружал его всю жизнь; но даже в детстве, когда все обо всем спрашивают и сразу же забывают услышанное, Лаверде не интересовался, почему лицо отца так отличалось от других лиц.

Хотя также возможно, говорил Лаверде, что его семья даже не дала ему возможности полюбопытствовать, потому что история об аварии в Санта-Ане рассказывалась всегда, никуда никогда не девалась, повторяясь в самых разных обстоятельствах, и менялась благодаря разным рассказчикам, так что Лаверде запомнил все версии – и те, что рассказывали на предрождественских вечерах, и которые по пятницам в чайной, и другие, звучавшие по воскресеньям на футбольном стадионе, вечером в постели перед сном или утром по дороге в школу.

Об аварии говорили во всех оттенках и с разными намерениями, чтобы показать, что самолеты опасны и непредсказуемы, как злая собака (версия отца), или что самолеты подобны греческим богам, которые каждого ставят на свое место и не терпят высокомерия (версия деда). Много лет спустя и сам Рикардо Лаверде тоже рассказывал историю об аварии, приукрашивал ее или привирал, пока не понял, что в этом нет особой необходимости.

Например, рассказать в школе, почему обожжено лицо твоего отца, – лучший способ обратить на себя внимание одноклассников. «Я говорил им о подвигах деда, – сказал Лаверде. – Но потом заметил: никому не нужны героические истории, всем нравятся байки о чужих несчастьях». Он запомнил лица одноклассников, когда он рассказывал им об аварии в Санта-Ане, показывал фото отца и его обгоревшего лица, чтобы они не подумали, будто он лжет.