которые еще страшнее охотников… — Он хотел всхлипнуть, но сдержался. — Надо было подготовить… Научить искать корм и убегать от хищников… Она все равно погибла бы, нынешний лес — не заповедник. А теперь я сам кажусь себе… косулей, глупой, неприспособленной к настоящей жизни!

— Не торопитесь каяться, — как можно мягче прервал его Главный Координатор. — Опять-таки — бойтесь крайних решений! Они оба неприспособлены к нашему времени, бедные искусственные создания, балованная косуля и злой мальчик Вэси.

Николай Николаевич постоял, послушал, как за ближними деревьями громко и независимо барабанит дятел. Словно в детстве, удивился: обходится же птичка без сотрясения мозга! И весело сказал:

— Забыли, забыли, что надо искать преступника… Ну ничего, к Сент-Этьену я подамся в одиночку… разве что с паном Гоуской.

Это было настоящее свадебное фото. Академическая композиция — розовая Фэй в кружевах и газе, белоснежный стетсон Рода Самнера над его скупой улыбкой. Горделивые морщины вождя Орлиное Сердце. И, безусловно, наш общий любимец, юный кассир, показавший себя таким героем.

— Вы знаете, почему мы начали искать вашего двойника в теле Сент-Этьена?

«Не могу знать, сэр».

— Потому что он убил косулю.

«Я так и думал, сэр, что он что-нибудь натворит. Это специально, чтобы тот… ну, основной… отключился, и… тогда можно будет полностью завладеть его мозгом».

— А почему вы решили, что Сент-Этьен так восприимчив?

«Как же! Вы не поверите, сэр, я тут рассказывал ему анекдоты, очень смешные, а он, вместо того чтобы смеяться, все время ругал меня за жестокость…»

Что-то словно вспыхнуло перед Николаем Николаевичем. Еще не смея поверить в удачу, он торопливо сказал:

— Интересно, расскажите-ка что-нибудь мне.

Кольцевые радужные волны бегут от полюсов прозрачного шара, выпячиваются толстым карнизом на экваторе. Исчезают Вэси думает.

«Он больше всего возмутился от такого… Значит, один ковбой… (Вопросительный взгляд Гоуски, мгновенный жест генерального в ответ: „Не мешать, потом объясню!“) Один ковбой встречает ребенка и говорит ему ласково: „Съешь конфетку, сиротка“. — „Я не сиротка, — отвечает ребенок, — вот мои родители“. Тогда ковбой вытаскивает свой кольт и убивает родителей. А потом опять говорит: „Съешь конфетку, сиротка!“ Видите, и вы не смеетесь. Но ведь вам не стало страшно, правда? А ваш товарищ прямо кипит, совсем как Сент-Этьен…»

Николай Николаевич откинулся на спинку стула и посидел так несколько секунд, блаженно потягиваясь и жмуря глаза. Все оказалось просто, как удар камнем. А Гоуска воистину кипел, но, порастратив пыл на лесной поляне, повел себя кротко.

— Это даже не парадоксальная логика, — бормотал он с видом крайней растерянности. — В чем смысл рассказа? Убить родителей специально для того, чтобы настоять на своем определении — «сиротка»? Или сделать ребенка сиротой, чтобы появилась возможность пожалеть его и вручить конфетку? Неужели над этим смеялись?

— Смеялись, смеялись, — все так же крепко жмурясь, подтвердил шеф. — Над чем только не смеялись! Вы уже забыли цирк?

В глубине эпохи земных распрей, в пропасти двадцати пяти веков когда-то сидели они вдвоем на каменной трибуне. И солнце было просто отчаянное. Не солнце, а белая блестящая лампа в пыльном театре марионеток, где сцена пахнет зверинцем, а кольцо зрительных рядов — розовым маслом, мускусом и винным перегаром. Босыми ногами меся липкий песок, облитый маслом ретиарий медленно, на потеху публике, приканчивал опрокинутого, опутанного сетью мирмиллона[4]. То и дело отнимал он трезубец, проводил пальцами по лезвиям и снова наносил раны… Кукла в стальной маске взбрыкивала ногами. Трибуны стонали от гогота. Наконец прибежал служитель цирка в звериной шкуре и с привязанной бородой — он был одет Хароном, перевозчиком через реку в загробном царстве. Харон оттолкнул кривляку-ретиария и добил лежавшего деревянным молотком. На плебейских местах кто-то свистнул, другой загорланил по-петушиному…

Человек медленно, но верно учится состраданию. Даже тогда уже немного нашлось бы людей, способных смеяться над мучительным умерщвлением. Сейчас на дворе прекрасная эпоха всеобщего братства. Сомкнулись и смешали воды в бассейне Кругов Обитания традиционные культуры Востока и Запада. Больше не сталкивается ни в науке, ни в этике техницизм — с углубленным самопознанием, самосовершенствованием.

Несмотря на тревожные ростки изнеженности, с которыми мы, безусловно, справимся, наше общество вполне здорово, и ему нет нужды ожесточаться. Когда ближний падает и ушибается, мы не смеемся. Мы помогаем. И в этом не слабость наша, а сила.

«Съешь конфетку, сиротка», — последний оскал прошедших эпох…

Пожалуй, Второй Координатор испытал наибольшее изумление за весь этот потрясающий день, когда сухой, как кузнечик, генеральный прокурор вскочил и защелкал пальцами, словно кастаньетами. Николай Николаевич был счастлив. Его интуиция опустила голову на плечо рассудка.

Через несколько секунд все подчиненные прокурора были загружены спешной и ответственной работой…

Внезапно фотограф, накрытый черной попоной, увидел через визир аппарата страшную тень в сомбреро. Тень медленно поднималась от коновязи за спинами Фэй и Самнера…

Он снова позабавился, сделав из воздуха стакан с ананасным соком. Залпом выпил и почувствовал в темноте, как растворилась тяжесть на ладони. Стакан исчез так же, как появился.

Он не был теперь суперменом с подбородком-утюгом. Человек, сидевший в скрипучем жестком, упорно не желавшем обволакивать тело и оттого таком родном кресле кинотеатра. (Когда-то, во время своей первой жизни, близкой родне этого кресла он приклеивал к исподу сиденья разжеванный «чуинг-фрут».) Курносая, конопатая физиономия, два заячьих передних зуба, красно-медный вихор на лбу — вовремя вспомнилась физиономия лейтенанта О’Доннела!

Просидев почти весь фильм в тишине полного зала, боясь повести себя иначе, чем публика, он наконец расслабился. Какого черта! Вам это прогулка по музейным залам, вроде Восстановителя, а мне — детство. Милуоки, летний кинотеатрик с зеленым глухим забором. Мы подтаскивали снаружи к забору пустые железные бочки, ящики от пивных банок, влезали на них и смотрели бесплатно, пока сторож не подкрадывался и не разваливал пинком наши вавилонские башни. Тогда, много веков назад, увидел я впервые Орлиное Сердце, и Самнера, и крошку Фэй, и смотрел раз восемнадцать, причем дважды за деньги с мамой, и всякий раз ожидал вот этого, самого смешного места в конце!

Кому бы здесь ни пришло в голову устроить фестиваль антикварных кинолент — спасибо ему! Джонни может вспомнить невозвратный двадцатый век, и никто ему теперь не помешает отдыхать сколько влезет. Год. Сто лет. Двести. Бывший хозяин, нокаутированный убийством косули, больше не проявляет себя даже чтением дурацких стихов…

Вот оно. Дождался!