Они вошли в кухню. Раковина горбилась немытой посудой, стол был липким от многажды пролитого на него всего льющегося и протекающего. Ольга ругнулась вполне выразительно, без скидки на присутствие гостя, очень быстро вымыла стол, положила на него яркую салфетку и изящную вазу с веткой ковыля, которые были отставлены на подоконник, видимо, молодым и порывистым народом, жившим тут без нее. Ольга в кухне с тряпкой, веником, чайником была быстра, но не суетлива, и если это слово вообще применимо к женщине при исполнении хозяйственных работ, она тут была куда элегантней, чем в самолете, а про то, что она была сексуальней, и говорить нечего: чалма цвета каротели просто ушибла впечатлительного человека Илью Петровича.

Но Ольга же и осторожила его. Этой даме, понял он, ключами перед носом не зазвенишь и на диван с примятой подушкой ее не потянешь.

– Невыразимая сила веника, – сказал вслух Илья Петрович.

Ольга выпрямилась перед ним и посмотрела на него гневно. Со злостью, сказать было бы мало.

– Вам это все идет делать, – уточнил Илья Петрович, разводя руками: мол, делать это все, кухонное.

– А вашей жене? – спросила Ольга. – Вашей жене это идет?

Для Ильи Петровича это был лишний и даже, можно сказать, бестактный вопрос.

Все многочисленные случайные и редкие не случайные женщины как-то сговорились не спрашивать у него про жену. Одна, правда, спросила, как, мол, Катя относится «к твоему кобелизму». Это была не случайная женщина, а, можно сказать, друг дома, и Илья Петрович тогда просто вышел из себя. Он проорал что-то умное про мух и котлеты, которым надлежит существовать по отдельности, и той, не случайной, надо было бы замолкнуть, а она возьми и подыми с подушки свое большое и белое лицо, первоначальный предмет его вожделения. Илье Петровичу безумно хотелось взять лицо руками и мять его, и умять, мять и умять до какой-то только ему известной, страстно желанной формы. Вот тут, после лишнего вопроса, он это и сделал, за что получил такой поддых, что минут десять откашливался и готов был уже уйти восвояси, но дама попросила у него прощения, объяснив свою резкость тем, что терпеть не может, когда ее трогают за лицо. Даже собственные малые дети. Она, дурашка, так и не поняла причины прерванности романа, и Илья Петрович даже одно время боялся, что она от обиды на него ляпнет что-нибудь Кате. Слава Богу, их, военных, перевели на Дальний Восток, по этому случаю была гулянка, и он, столкнувшись с бывшей дамой сердца, сказал ей:

– Ну дай мне, дай мне еще раз потрогать твое лицо. Ну стерпи секунду.

Странно, но она согласилась. И он взял в руки лицо, взял нежно, в раме его пальцев глупо торчал нос с излишне вычурными для русской женщины ноздрями, сближенные глаза были глупыми, и в них почему-то светился страх. Лицо хотелось уничтожить, но Илья Петрович умел владеть собой, он тяжело вздохнул от невозможности желанного разрушения и отпустил женщину.

– Фу! – сказала она. – Еще чуть, и я бы тебе двинула промеж ног.

Вот какая история ясно и мгновенно пронеслась перед Ильей Петровичем, когда Ольга задала ему неправильный вопрос о его жене.

– Моя жена… – ответил он. – Она хороший человек.

Ольга зашлась от смеха, потом дружески похлопала Илью Петровича по плечу и сказала:

– Правильный ответ, дорогой товарищ! Так всегда и отвечайте.

Он не обиделся. Наоборот, стало как-то даже хорошо и просто.

Кофе он попьет. Ключами не воспользуется. Но, в общем, что-то в этой «неистории» есть. Он еще не знает что, но есть. Это блестящее от крема лицо, чалма, движение по кухне. Он как бы начал смотреть кино, а телевизор возьми и сломайся. Обидно, конечно, зато какая удача для фантазии.

Они пили кофе и вспоминали Париж. Ольга рассказала ему про араба, живущего за счет русской бабы, абсолютно счастливой таким раскладом судьбы. Илья Петрович вспомнил другое: у него есть в Париже приятель, наш, русский, он работал где ни попадя, мечтая хорошо выдать замуж свою жену, которая корпела в Люберцах на какой-то совершенно неприличной работе – не то библиотекарем, не то смотрителем захолустного музея-квартиры. Приятель вызывал жену в Париж как сестру. И все норовил ее подсунуть кому-нибудь в койку. Галка его так измаялась в своих Люберцах, что была согласна на все. Но желающих «русского» не было. В конце концов он с женой порвал окончательно, и с того момента у нее пошла сразу пруха. Она написала какой-то роман с привидениями (девушка оказалась образованной и начитанной) и стала издаваться как оглашенная.

– Как ее фамилия? – спросила Ольга.

Илья Петрович назвал. Ольга видела книжки этой писательницы, женщины неудачливой во Франции, но удачливой на прилавке.

– Ну ладно, – сказал Илья Петрович. – Я вас задержал. Вам уже пора.

– Да ладно вам, – ответила Ольга. – Сегодня у меня дела не будет.

То, что было потом, делом как-то называть не принято. Другие тому определения. И зря. Илье Петровичу, сначала возбужденному, а потом сбитому с толку, а потом опять срубленному чалмой и снова поверженному до уровня дружеской беседы, пришлось очень и очень сконцентрироваться, чтоб не упасть лицом в чистое белье, которое они вместе в четыре руки стелили на разложенном диване.

– Да можно и так! – простодушно сказал Илья Петрович.

– Еще чего? Мы что, малолетки?

Им было хорошо. Получилось, что все предыдущее – Ольгина ночь, и его внутренние развороты туда-сюда, и это хлопанье простыней, – вызвало в них чувство почти семейной устойчивой и давней связи. Будто с молодых лет у них было и было, шло и шло.

У Ольги давно не было так покойно на душе. Илья много ездил. Бывало, он из командировки сразу приезжал к ней, и они жили несколько дней вполне семейно. Они не таились от Маньки. Та, как ни странно, вовсю училась в последнем классе, Вовка ее с горизонта исчез. Ольга не знала, хорошо это или плохо. Видимо, не плохо, иначе Манька бы страдала. Ольга решила привести в порядок ту уже старую сдаваемую квартиру, чтоб дочь после школы съехала сразу и начинала жить своей жизнью. Возник ремонтник, во время их договора вошла Манька. Но это еще ничего не значило.

– Ты на него рассчитываешь? – спросила Манька у матери. – На Илью? Чтоб долго и счастливо?

– С чего ты взяла? – ответила Ольга.

Но Манька попала в точку. Мать именно на это и рассчитывала. Она стала больше бывать дома, бизнес ее шел ровно и спокойно, она не хватала, как говорится, ртом и ж… Отделит Маньку, выдаст замуж – и будет жить скромно, но хорошо. И сделает так, чтоб Илья ушел от своей жены, хорошего человека. Она съездила в поликлинику, где та работала рентгенологом. По дороге туда ее мучила смутная мысль не мысль, так, беспокойство. Потом дошло. У нее уже так было. Давным-давно она уже ходила смотреть чью-то жену. То, что не сразу вспомнилось чью, снова вызвало беспокойство: она что – склеротичка? Но потом так ясно увидела жену Федора. Господи, сколько же лет тому назад это было? И вот она опять идет по тому же делу. Ну так не ходи! – закричала она себе. Но как же не ходить, если уже пришла? Дождалась, когда жена Ильи выйдет в коридор, щурясь после темной комнаты. Жена ненавидяще посмотрела на Ольгу.