По прибытии к хозяину Эппсу, повинуясь его приказу, первым делом я занялся изготовлением топорища. Топорища, привычные в употреблении в тех местах, – это просто округлые прямые палки. Я же соорудил изогнутое топорище, имеющее форму, подобную тем, к которым я привык на Севере. Когда я закончил и показал его Эппсу, тот воззрился на него в изумлении, не способный понять, что это такое он видит перед собою. Никогда прежде он не видал такой рукояти, и, когда я объяснил ее удобство, он был явно поражен новизной этой идеи. Он долгое время держал это топорище у себя в доме и, когда наезжали гости, с гордостью показывал его как диковинку.

Наступил сезон мотыжения. Вначале меня послали на кукурузное поле, а затем на прореживание хлопчатника. На этой работе я оставался, пока период мотыжения почти не закончился, и тогда начал ощущать симптомы приближавшейся болезни. На меня накатывали приступы озноба, чередовавшиеся с обжигающей лихорадкой. Я сделался слаб и истощен, а временами сознание у меня настолько мутилось, что заплетались ноги, и я шатался, подобно пьяному. Тем не менее я был вынужден продолжать поспевать за своим рядом. Когда я был здоров, мне было нетрудно не отставать от своих товарищей, но теперь это казалось совершенно невозможным делом. Я часто оказывался позади всех, после чего кнут надсмотрщика непременно приветствовал мою спину, вливая в мое больное и ссутулившееся тело немного энергии. Я продолжал слабеть до тех пор, пока кнут не сделался совершенно бесполезен. Даже самый острый укус сыромятной плети не мог пробудить меня. Наконец в сентябре, когда приближался хлопотный сезон сбора хлопка, я не смог выйти из своей хижины. Вплоть до этого времени я не получал ни лекарств, ни внимания своих хозяина и хозяйки. Старая кухарка время от времени навещала меня, готовила мне кукурузный кофе, а порой отваривала кусочек бекона, когда я стал слишком слаб, чтобы справиться с этим самостоятельно.

Уже стали поговаривать, что я умру. Тогда хозяин Эппс, не желая мириться с потерей денег (которую неминуемо повлекла бы за собою смерть рабочей скотины стоимостью в тысячу долларов), решился послать в Холмсвиль за доктором Вайнсом. Тот объявил Эппсу, что это результат воздействия климата и что, вполне вероятно, он меня лишится. Доктор велел мне не есть мяса и вообще принимать совсем немного пищи – лишь минимум для поддержания жизни. Прошло несколько недель, и за это время, посаженный на такую скудную диету, я частично оправился.

Однажды утром, задолго до того, как я пришел в состояние, подходящее для работы, Эппс появился на пороге хижины и, вручив мне мешок, велел идти на хлопковое поле. В ту пору у меня не было совершенно никакого опыта в сборе хлопка. А дело это оказалось по-настоящему трудным. В то время как другие пользовались обеими руками, хватая хлопок и складывая его в горловину мешка с точностью и сноровкой, мне приходилось держать коробочку одной рукой и другой старательно вытаскивать из нее белые ватные соцветия.

Более того, для складывания хлопка в мешок требовалось действовать обеими руками и внимательно смотреть. И я был вынужден почти так же часто, как снимал хлопок со стебля, подбирать его с земли, куда он постоянно у меня падал. Кроме того, я обламывал веточки, отягощенные еще не раскрытыми коробочками, поскольку длинный и тяжелый мешок мой качался из стороны в сторону в манере, непозволительной для хлопкового поля. После полного трудов дня я пришел к амбару со своей ношей. Когда весы показали всего лишь 95 фунтов – менее половины нормы самого скверного сборщика, – Эппс угрожал мне суровым наказанием, но, учитывая то, что я был «новичком», согласился простить меня на сей раз. На следующий день, как и большинство последующих дней, я возвращался по вечерам со скудным результатом. Было очевидно – я не создан для такого рода работы. У меня не было этого дара: проворных пальцев и быстрых движений, как у Пэтси, которая так и летела вдоль одной стороны ряда хлопчатника, удивительно скоро лишая его беспорочной и пушистой белизны. Практика и порка были одинаково бесполезны. И Эппс, пресытившись наконец, ругаясь и обзывая меня позорищем, сказал, что я негодный ниггер-сборщик, ибо не в состоянии собрать за день даже столько хлопка, чтобы его стоило взвешивать. Он велел мне больше не выходить на хлопковое поле. Теперь я был занят рубкой деревьев и распилом древесины, перетаскиванием хлопка с поля в амбар, а также выполнял любые другие потребные услуги. Разумеется, быть праздным мне никогда не дозволяли.

Редкий день проходил без одной, а то и нескольких порок при взвешивании хлопка. Провинившийся, не сумевший набрать достаточный вес, выходил во двор, его заставляли раздеться, лечь на землю лицом вниз и получить наказание, пропорциональное его проступку. Это буквальная, неприукрашенная истина: щелканье плетей и крики рабов были слышны на плантации Эппса от наступления сумерек до отхода ко сну – почти каждый день в течение всего периода сбора хлопка.

Число плетей определяется в соответствии с природой проступка. Двадцать пять считаются простым «поглаживанием». Их назначают, например, когда в хлопке попадается сухой лист либо кусок коробочки или когда на поле сломана одна ветка. Пятьдесят – обычное наказание за все провинности следующей степени тяжести. Сотня плетей именуется суровым наказанием: к нему приговаривают за серьезный проступок – праздное стояние в поле. От полутора до двух сотен назначают тому, кто ссорится со своими соседями по хижине, а пять сотен (помимо травли собаками) неизменно становятся уделом бедного беглеца, обрекая его на целые недели боли и мук.

В те два года, которые Эппс оставался на плантации на Байю-Хафф-Пауэр, он имел привычку как минимум раз в две недели возвращаться домой из Холмсвиля в изрядном подпитии. Стрелковые состязания почти неизменно заканчивались дебошем. В такие моменты он бывал вспыльчив и полубезумен. Нередко он принимался бить посуду, ломать стулья и любую мебель, какая попадалась ему под руку. Удовлетворившись этими развлечениями в доме, он хватался за кнут и выходил во двор. Тогда рабам приходилось быть постоянно начеку и проявлять крайнюю осторожность. Первый же, кто появлялся в зоне досягаемости его кнута, испытывал на себе его «ласку». Иногда он часами гонял невольников во все стороны, заставляя их укрываться за углами хижин. Порой Эппс ухитрялся поймать какого-нибудь зазевавшегося раба, и, если ему удавалось нанести меткий весомый удар, он получал от этого истинное неприкрытое удовольствие. Чаще других страдали маленькие дети и старики, которые уже не могли быстро двигаться. Посреди всеобщего смятения он коварно затаивался позади хижины, поджидая с поднятым кнутом, чтобы стегнуть им по первому же черному, который опасливо выглянет из-за угла.

В другие подобные дни он приезжал домой в менее жестоком настроении. Тогда следовало устраивать веселье. Все должны были двигаться в такт какой-нибудь песенке. Тогда хозяину Эппсу требовалось услаждать свой музыкальный слух мелодией скрипки. И он становился жизнерадостным, гибким и весело двигался по всей веранде и дому «стопою торопливой, словно в пляске прихотливой»[70].

Тайбитс, продавая меня ему, сообщил, что я умею играть на скрипке. Сам он получил эти сведения от Форда. Уступая просьбе госпожи Эппс, ее муж купил мне скрипку в одну из своих поездок в Новый Орлеан. Поскольку хозяйка страстно любила музыку, меня часто звали в дом, чтобы играть для семейства.