Ну а потом все понеслось по-прежнему. Постепенно все мысли Валентина переориентировались на то, что происходило с ним в данный момент. Он не думал о свободе. Он не думал о людях, с которыми был связан раньше. Как будто между ним и всем, что было раньше, воздвиглась непрозрачная, непробиваемая для сознания стена.

Поэтому, когда Валентина привели в кабинет, где ждал его человек, лицо которого было Валентину смутно знакомо, он не сразу сообразил, кто перед ним находится… Но нет, не только из-за ослабления памяти это произошло: лицо прежнего знакомого радикально меняла марлевая повязка-«шапочка» на голове. Вот и пришлось гадать, перебирая в уме лица, точно на фотороботе: кто же это?

То же самое можно было отнести к адвокату Юрию Петровичу Гордееву: он не сразу понял, кого к нему привели. Неужели это Валентин Викторович Баканин? Крупный, добродушный блондин, весельчак? Как он мог превратиться в такого… в такое?.. Казалось, единственное, что сближало Баканина прежнего с Баканиным новым, — высокий рост все остальное постигли поразительные различия. Тело опало: исчез не только жирок, но, мерещилось, рассосались и мускулы, оставив выпирающие из-под грязной, поношенной одежды мослы. Неряшливо отрастающая борода клала на щеки тень, придавая им впалость. Волосы теперь белокурыми не назвать — скорее серыми: не то они изменили цвет из-за того, что Баканин долго не мыл голову, не то поседели. Гордеев успокоил себя тем, что времени прошло слишком мало: не успела бы баканинская буйная головушка преобразиться в полностью седую за такой короткий срок… Но как удалось александрбургским «блюстителям законности» за короткий срок сотворить с полным сил и энергии главой концерна «Зевс» это злое чудо?

«Они это запросто, — мысленно ответил на свой же мысленный вопрос Юрий Петрович, потирая сквозь повязку на голове недавнее ранение. — За ними не заржавеет…»

В глазах Баканина мелькнула искра узнавания, и Гордеев обрадовался тому, что, по крайней мере, мозги ему не отбили. На фоне того, как пострадали Юрий Петрович и его помощник Роберт, можно было ожидать самого худшего.

— Валентин Викторович, — мягко, точно к ребенку или больному (а он и выглядел не слишком здоровым), обратился к Баканину адвокат, — вы меня помните? Я Юрий Петрович Гордеев.

— Помню, — слишком безучастно, как бы опасаясь поверить блеснувшей надежде, вымолвил Баканин. — Юрий Петрович. Вы приехали меня забрать в Москву?

— Пока нет, голубчик, — придерживаясь все того же старозаветно-лекарского тона, вынужден был разочаровать его Гордеев, — пока нет. Давайте-ка вы сначала напишете жалобу на имя заместителя генерального прокурора Константина Дмитриевича Меркулова…

— Писал я жалобы, — апатично отозвался Баканин. — Все они не выходили за пределы этих казематов. По крайней мере, я так думаю.

Учитывая собственный опыт, накопленный в Александрбурге, Гордеев не мог не солидаризироваться с данным утверждением. Что еще он в состоянии был сказать измученному человеку? Чем утешить?

— Ну вот, а эта выйдет. Вместе со мной она поедет в Москву. И ляжет на стол к тому, кому адресована. Константина Дмитриевича я знаю много лет, это человек, способный остановить беспредел, который здесь творится…

— Оказывается, кто-то может… — едва шевеля губами, проскрипел Баканин с унылыми старческими интонациями. — Надо бы раньше… остановить…

Но передряги беззакония не настолько подкосили Валентина, чтобы он отказался от попыток восстановить законность. И, частично под диктовку Гордеева, частично на основе баканинских данных, жалоба на имя заместителя генерального прокурора была составлена.

— …Действия милиции содержат признаки преступления, предусмотренного статьей 302 УК РФ «Принуждение к даче показаний», — дописывал Валентин. — Прошу рассмотреть это заявление в установленном законом порядке и провести соответствующую прокурорскую проверку. Кроме того, прошу оказать мне медицинскую помощь и провести освидетельствование. Об ответственности за заведомо ложный донос по статье 306 УК РФ мне известно…

В дверь уже колотили, напоминая, что пора заканчивать.

— Вадим Мускаев тоже здесь, — успел шепнуть Баканин прежде, чем его утащили в камеру. — Его тоже надо выручать, Юрий Петрович.

С Мускаевым получилось сложнее. Его «пасли» даже тщательнее, чем Баканина, разрешения на свидание с бухгалтером ни Гордееву, ни Роберту не давали. Поэтому пришлось пойти на хитрость. Единственный выход заключался в том, чтобы Вадим Мускаев написал жалобу у себя в камере…

Тоскливый вечер длился, как обычно, для обитателей этой камеры СИЗО. Точнее сказать, только недавно кончившийся ужин указывал на то, что сейчас именно вечер, а не день, ночь или утро: вечно горящая под потолком лампочка смешивала все времена суток в одно, томящее, болезненное и бесполезное. Чтобы хоть ненадолго отвязаться от этой лампочки, от этой камеры, Вадим Мускаев привык закрывать глаза и представлять лицо жены или спокойный сельский пейзаж, но сейчас отвязаться не получалось: лишившись доступа через глаза, камера настойчиво проникала во внутренний мир Вадима через уши. Кто-то долго, трубно, сосредоточенно сморкался. Кто-то пересказывал историю тягостных взаимоотношений с тещей, то и дело вставляя монотонное: «А она мне… а я ей…» Когда кто-то тронул Вадима за плечо, Вадим едва сгоряча не обругал его. Но ругательство не вырвалось наружу, едва бухгалтер увидел перед собой Фомича.

— Ты, мужик, не спи, — тихо, быстро проговорил Фомич. — Выспаться и ночью успеешь. Вот, смотри-ка чего у меня для тебя есть.

Фомич совал ему шариковую ручку и бумагу. Бухгалтер смотрел на эти привычные для его ремесла предметы так, словно не в состоянии был уловить связь между ними.

— Чего глазеешь? Пиши давай!

— Что писать?

— Жалобу! Самую главную жалобу! Генеральному прокурору! — вроде бы разозлился Фомич, шевеля своим страшным шрамом, заменяющим брови. — Завтра на очной ставке дружку своему передашь. Исхитрись, а передай!

— Но как же…

— Чего «как же»? Писать разучился?

— Нет, но… Фомич, ты же сам мне говорил, что надеяться нельзя! Что надо убить надежду! А сам предлагаешь надеяться на жалобу… Еще одну жалобу… Сколько их было?

— Мало ли чего я тебе говорил, — буркнул Фомич. — Я тебе не говорил, что если без надежды, так надо лапками кверху брякнуться и ничего не делать. Ты не надейся, да делай! Готовься к худшему, и все-таки делай! Так что хватит выкобениваться. Сказал «пиши» — значит, пиши.

Вадиму захотелось обнять и расцеловать строгого главу камеры. Но, не уверенный, что его порыв будет воспринят адекватно, вместо этого он взял бумагу и ручку и застрочил…

Очная ставка — это был отдельный дивертисмент… «Просто цирк!» — можно было бы сказать, но, к сожалению, этот цирк вызывал не смех, а слезы. Баканин и Мускаев смотрели друг на друга не так, как изобличенные сообщники, а так, как не чаявшие увидеться задушевные приятели. Перекрывая вопросы, на которые они должны были, по мнению Алехина, дать «правильные» ответы, друзья пытались поговорить об обстановке в камерах, о здоровье и прочих не имеющих отношения к навязанному им делу вещах. Когда же их побоями заставили прекратить посторонние разговоры, оба замолчали окончательно и бесповоротно.