Уже в ресторане, вымыв в уборной лицо и руки и заглянув в тусклое зеркало, Соколович понял окончательно, что у него не хватит сил ни взять ее за руку в машине, ни поцеловать.

Он хотел было высказать все это Лиз прямо там, в пустом ресторане. И условиться о дальнейших встречах. О зачете и курсовой работе. Но Лиз так безмятежно потягивала лимонад из тяжелого дымчатого стакана, так улыбалась ему, скорбному и окаменелому, что вместо всех своих слов он только вздохнул: «Пуфф», – и принялся трясти залежавшийся пакетик с сахарином.

По пятницам, раз в две недели, Соколович навещал сына в санатории. Или в «доме», как он обыкновенно называл его в разговорах с самим собой или в семейном кругу. Сэлли в санаторий не ездила. Так уж было заведено между супругами. В пятницу, предназначенную для визитов, Соколович всегда перекусывал в греческой харчевне, неподалеку от университетского городка.

Стружки баранины, зажаренной на крутящемся вертеле, пшеничная лепешка, красный перец, зелень и соус из йогурта с травами. И кофе в бумажном стаканчике: бегущий Геракл и силуэт Акрополя. Соколович иногда обращался к хозяину – толстобрюхому Микису – на древнегреческом. Тот улыбался полузнакомым словам и сыпал в ответ на языке нынешних потомков Геракла.

На этот раз Соколович так спешил, что отказал себе в удовольствии посмаковать, медленно соединить во рту пряность и холодную свежесть, баранину и нежную мякоть помидоров. Он проглотил свой ланч, кинул пятидолларовку и горсть мелочи на стойку и вышел со стаканчиком в руке, расплескивая кофе на ступени и черные ботинки. Через пять минут, на ходу выбросив истерзанный стаканчик и промахнувшись, Соколович подошел к колокольне, уже двести лет стоящей в центре кампуса. Лиз ждала его: длинная пастушья сума, вышитая бисером, свободного покроя джинсы, перехваченные в талии поясом из толстой кожи, бархатная ленточка в волосах, белая мужская рубашка, черная джинсовка. Они пошли к парковке, быстро шагая, тихо переговариваясь.

Уже в машине, выехав из Блэкмура, Соколович глянул на Лиз из-под налившихся солнцем очков-хамелеонов.

– Лиз, еще не поздно воротиться. Подумайте. Нужно ли вам видеть моего мальчика? Я съезжу один. А потом мы пообедаем вместе. Идет?

– Феликс, вы же знаете, что нет, не идет. Мне нужно его увидеть. Для себя. И для вас. Чтобы понять. Вы слишком часто думаете об этом, чтобы не позволить мне съездить с вами. К тому же вы сами говорили, что с ним никто не разговаривает по-хорошему, по-женски…

Они ехали вдоль побережья, вдоль пляжей, пустынных и отданных птичьему племени.

– Можете опустить стекла? Пусть продувает. А, Феликс?

Профессор машинально приложил указательный палец к ледяной кнопке на панели. Пахнуло тухлятиной, рыбой и морской травой, вчерашним дождем, истертыми кремешками. Дорога повалилась под гору, потом взлетела и запетляла. Справа от автострады, на холме, среди вязов и тополей, высился желтый викторианский особняк-монстр с разноликими окнами и множеством дверей. Они оставили «шевроле» у ворот и вскоре уже, переминаясь, стояли у главного входа.

К удивлению Соколовича, свидание с сыном началось на редкость удачно. Алекс тянулся к Лиз, как когда-то к матери. В обычных его прыжках, ужимках, кривых улыбках теперь угадывалась брезжащая мысль, карикатура эмоции, тень узнавания. Молодой человек прыгал вокруг Лиз, которая кормила его клубникой, тянул к ней руки и шею, неуклюже хлопал в ладони. Соколович просидел у сына дольше обычного, потом вышел в коридор, чтобы выкурить трубку. Лиз осталась одна с больным сыном профессора.

Насладившись ароматным табаком, Соколович выбил пепел из трубки о мраморную пепельницу и, поднявшись с глубокого кожаного дивана, заторопился ехать.

– Ну что ж, Алекс, нам пора, – Соколович вошел в комнату для свиданий. – Вот и Лиз говорит, что пора. Правда ведь, Лиз?

– Ну профессор, ну Феликс! Еще чуть-чуть. Посмотрите, как он улыбается.

– Нет, Лиз, пора ехать. Мы засиделись, – сказал Соколович с неожиданной твердостью.

Алекс завизжал и захныкал. Пытаясь подняться на ноги с ковра, Соколович-младший наступил на собственную жеваную брючину и рухнул. Ударившись, он затрясся и позеленел, непонимающе переводя остекленевший взгляд со старого профессора на студентку.

Соколович стоял посреди комнаты, погрузив руки в растянутые карманы темно-синих брюк, прикованный взглядом к обезображенному истерикой лицу сына. На какую-то минуту Алекс вдруг затих, лицо его просветлело, приняло спокойное выражение. Серо-зеленые умные глаза. Горбатый нос. Густая черная шевелюра. Высоченный лоб. Ироничные ноздри… Потом Соколович-младший опять забился и завертелся на ковре. Начался буйный припадок.

Когда санитары, вызванные Лиз, вбегали в комнату, на лицах отца и сына Соколовичей был запечатлен одинаковый ужас. У сына – от стихийного страха наказания. У отца – оттого что он понял в это мгновение, что его душевнобольной сын до смешного похож на него самого, Феликса Соколовича, с фотографии военного времени. Он тогда послал карточку из Манилы родителям в Нью-Йорк. Профессор до сих пор помнил день, когда по выходе из госпиталя после ранения в позвоночник ему выдали сержантские нашивки. По этому случаю и была сделана фотография. «Бедная девочка, – размышлял Соколович. – Что же она думает после этого? Тем более, что он – вылитый я сорок пять лет назад. И тут же, рядом, – я нынешний, старая развалина. Что-то вроде расщепления души и тела. Нынешняя душа, моя, Феликса Соколовича, латиниста у крышки гроба, старика. И молодое мое, то есть его, сына, тело.

На крыльце санатория Соколович оглянулся на скрипнувшую дверь со вставкой из мутно-розового стекла. Лишь отъехав от санатория на несколько миль, профессор и студентка заговорили.

Обычно после прогулки по весеннему пляжу или чашки кофе во французской булочной, Соколович довозил Лиз до университетской парковки, где они и расставались. На этот раз, размышляя об их предстоящем, теперь уже неизбежном – разрыве? расставании? прощании? – Соколович забылся и повернул на светофоре налево, в сторону тех кварталов Блэкмура, где с незапамятных времен обитали лавочники и мелкие предприниматели.

– Феликс, остановите, пожалуйста. Вон там – мой дом.

Соколович затормозил.

– Лиз, лучше бы вы послушались моего совета и не ездили со мной. Бегите, пока вас никто не увидел.

Его серебряный «шевроле» уже укатил прочь, а Лиз еще несколько минут стояла на тротуаре перед домом, вслушиваясь в шелест ветвей. Лопоухая жирная собака, рыжая и нечесаная, выбежала ей навстречу из-за дома. Бросив сумку на застекленной веранде, Лиз вошла в дом.

Мать Лиз умерла очень рано; девочка росла в доме с двумя братьями и отцом. Одно время с ними жила младшая сестра отца, тогда незамужняя. Теперь уже несколько лет хозяйством занималась кривоногая старуха Сабина, беженка с Балкан, жившая в подвале в обществе трех старых велосипедов, стиральной и сушильной машин и всякого хлама. Отец и братья, в свое время с трудом перевалившие через школьный аттестат, смотрели с опаской на учебу Лиз в престижном колледже, хотя и потакали ей во всем.