внутри громадного сердца. Поэтому и позвонили вам, как ее ближайшему родственнику.

Я сглотнул и попросил его повторить день и год. Не потому, что я плохо расслышал в первый раз, просто мне нужно было понять, что это значит. Если ее последнее воспоминание было за день до того, как я показал ей фотографию моего посетителя, если в результате несчастного случая Кэм вернулась в то время, когда она еще не видела лица моего посетителя, это можно считать доказательством его вины: он пытался стереть в ее сознании все следы своего существования, не дать приблизиться к себе. Он пытался убить ее, как и мою мать, он… Но сейчас некогда тратить время на Генри, этого мерзавца. Пришлось сказать Паркеру, что отец будет в Берлине завтра, в крайнем случае послезавтра, если не сможет купить билеты.

— Потому что вы…

— Я болен. Мне нельзя вставать с постели. Отец позвонит вам, как только я объясню ему, в каком состоянии Кэм, то есть моя жена.

Поздно вечером папа уже сидел в самолете до Западного Берлина. А на следующее утро сразу поехал в университетский медицинский комплекс «Шарите», где побеседовал с командой врачей, лечивших его невестку. Они рекомендовали не сообщать ей об их родственных отношениях, чтобы уберечь ее от шока, вызванного известием о кончине отца. Медсестры не давали ей вставать и убрали все зеркала, в котором отразилось бы лицо двадцатидвухлетней девушки, которая считала, что ей всего четырнадцать. Идея заключалась в том, чтобы держать пациентку на седативных препаратах вплоть возвращения домой, где она узнает правду. Кэм несколько озадачило, что она оказалась в Берлине, но усталость притупила природную любознательность. Еще ее слегка обеспокоило, что грудь, казалось, выросла, что она обнаружила больше лобковых волос, чем помнила, и чувствовала себя более крупной, более опытной, однако все эти изменения она приписала несчастному случаю, к которому тоже не выказывала особого интереса. Доктора предположили, что она примет любые объяснения, почему вместо родного отца за ней прилетел мистер Джеральд Фостер. Он должен небрежно сообщить, что ее отец болен гриппом и поэтому попросил мистера Фостера заменить его, то есть намекнуть между делом, что, возможно, с ее отцом не все в порядке, но лишь вскользь, чтобы не беспокоить пациентку. А вот пробудить миссис Фостер в новой реальности вменялось в обязанность супругу.

Я готовился выполнить эту задачу. Камилла явилась практически из ниоткуда, вынырнула из моих мечтаний о прошлом, чтобы спасти меня. Теперь пришло время вернуть ей долг.

Врачи не исключали, что память восстановится, как только Камилла увидит меня: она не удивится, воспоминания просто нахлынут на нее, и все.

— Такое возможно? — спросил я отца по телефону.

— Есть вероятность. Бывали случаи…

— А если нет, как долго это про…

— Недели, месяцы, даже годы. Иногда даже… хотя это не ее случай, по их мнению. Это когда затронут гиппокамп и латеральное что-то там… МРТ и компьютерная томография не показали никаких повреждений. Поверить не могу, что «Полароид» помог разработать методы, которые вселяют в нас надежду на скорейшее выздоровление. Так что давай скрестим пальцы и помолимся, чтобы одна твоя улыбка, сынок, помогла ей.

Я порадовал Кэм этой улыбкой по возвращении, но память к ней не вернулась. Однако она улыбнулась в ответ, и я почувствовал душевный подъем, как будто солнце взошло после бесчисленных темных ночей. Кэм едва была в сознании, но, разумеется, узнала меня. Последним воспоминанием, бурлившим внутри нее, как она призналась позже в момент близости, был поздний вечер десятого сентября 1981 года, когда мы попрощались, так и не занявшись любовью, договорившись встретиться рано утром, чтобы вместе пойти в школу. И вот он я, как и обещал, улыбался ей, правда изменившийся, и черты лица, которые камера отказывалась запечатлеть, несли отпечаток времени.

— Ох, как ты вырос, Фицрой Фостер, — прощебетала она кокетливо, когда санитары выкатывали ее из машины скорой помощи, а потом жестом велела нагнуться поближе и прошептала на ухо: — Я тоже подросла со вчерашнего дня. Подожди немножко, и увидишь, какой подарок я приготовила тебе на день рождения. — Едва произнеся эти слова, она уснула, ее подняли по лестнице, и я уложил ее в постель, которую она не узнала, хотя сама же лично и купила. Наше свадебное ложе. Постель, хранившая воспоминания о нашей близости, которые Кэм утратила.

Она считала — но почему? неужели ее тело не помнило, как открывалось мне? разве ноги, пот и секс не имели собственных воспоминаний? — что по-прежнему оставалась девственницей.

Я пытался не отчаиваться. Что бы она сама посоветовала? Посмотри на эту катастрофу как на возможность, Фиц, вот что. Ты можешь впервые испытать радость оттого, что я люблю тебя всеми своими клетками, относись ко мне как к источнику вечной молодости. В конце концов, ты же пропустил те семь лет, и пусть каждый из нас помнил о своей половинке и хранил чистоту, но теперь тебе выпал шанс заполнить эти пробелы. Да, это вызов. Я уверена, ты справишься. Помни, где-то внутри этого четырнадцатилетнего разума прячется твоя жена и любовница, которые ждут, чтобы их научили всему, и они готовы начать все сначала.

Вот только со мной говорила не она. Это я сам себя наставлял, бормотал под нос, опрокинутый в пустоту, темную, бесконечную пустоту, из которой Камилла меня вытащила, от которой она больше не спасет меня, возможно, никогда.

Убедившись, что она спит, я спустился по той же лестнице, что и восемь лет назад. Тогда я ожидал, что заеду за Кэм и мы вместе отправимся в шкалу, пока простой щелчок, а затем второй и третий не сделали это будущее невозможным.

— Все могло быть хуже, Фицрой, — буркнул отец.

Он не стал развивать эту тему. В нем жива была память о маме. По крайней мере, посетитель пощадил мою жену. Может, чужак полюбил ее, может, она так близко подобралась к нему в этом последнем путешествии, следуя по его стопам, что он решил не тащить ее в темноту, где обитал и от которой пробудился — но как? Она знала, по ее словам, как это произошло, когда, где, почему, и, возможно, именно поэтому он заставил ее замолчать. Он не хотел, чтобы она поведала мне его историю, боялся, что не сумеет вернуться к тому, кто теперь понимает его, навсегда отлученный от меня.

Она ошибалась насчет его доброжелательности, простой потребности быть узнанным, увековеченным. Посетитель, должно быть, запаниковал, когда Кэм все глубже преследовала его тень, устремившись в темное сердце Европы, не одобрял ее расчетов,