Мы с Ланой бросили наших родных на площади и зашагали в сторону замка Одескалки-Пало, выстроенного на римском крепостном валу. Остановившись на террасе, я купил нам в киоске по крутобедрой бутылке кока-колы, которая была для нас еще в новинку. Лана достала сигарету и попросила верзилу за стойкой прикурить, произнеся «per favore» с ударением на «а», неправильно, будто какой-то заправский бостонец заговорил со своим резким американским акцентом да еще и по-итальянски. Лана наклонилась к руке продавца, в которой была зажата зажигалка, а я внезапно ощутил прилив раздражения. Неужели она не может правильно произнести простую итальянскую фразу? Мы уселись на камнях рядом с развалинами замка, допивая кока-колу и пытаясь заполнить многочисленные пустоты тех последних полутора лет, когда мы почти не виделись.

— Так что у вас случилось с Матвеем? — спросил я, пожалуй, слишком бодрым голосом.

— Что ты хочешь знать?

— Вы ведь жили вместе. Я думал, в этот раз вы поженитесь.

— Он тоже так думал.

На другой стороне каменной гряды мужчина в панаме с длинной телескопической удочкой что-то кричал против ветра мальчику, который ловил рыбу поодаль, со следующей гряды острых камней. Может, и не кричал вовсе, просто так звучал его трубный итальянский голос.

— Что тебе сказать? — заговорила Лана. — Я даже не удивилась, когда Матвей объявил, что и слышать не хочет ни о чем, кроме Израиля. К тому времени он уже почти год носил бело-голубую вязаную кипу и твердил о том, что нужно «разбомбить палестинцев к ебене матери».

— Временами всех нас заносит, — неожиданно для себя я стал защищать бывшего жениха моей бывшей подружки.

— А тут еще мой дорогой папочка, — продолжала Лана, — мой любимый папочка, у которого случался родимчик всякий раз, когда я говорила, что поеду с Матвеем в Израиль. Ты знаешь, как ему тяжело после маминой смерти. Я чувствовала, что не могу бросить папу и брата; чувствовала вину. Ты же знаешь, до какой степени я не переношу чувства вины?

— До какой? — спросил я.

Обессиленные волны оставляли пену на камнях. Еще ничего не произошло, ничего не случилось, мы просто сидели, болтали, вспоминали, но я уже ощущал какое-то утомление от накатывающейся на меня скуки, застилающей все вокруг. Как густой вечерний туман. Как любовное свидание с прошлым.

Лана замолчала. Некоторое время мы сидели, не говоря друг другу ни слова. «Тихий ангел пролетел», — сказали бы в русском классическом романе. Но мы жили не в классическом романе. У нас была современная история из жизни еврейско-русских беженцев в Италии.

— Прикури мне, — попросила Лана и вложила сигарету в мою раскрытую руку.

Я подошел к парочке итальянцев, которые спускались с древних развалин, держась за руки. У него были длинные спутанные волосы и мощный латинский нос; у нее — мышиное, хотя и привлекательное лицо. Для них, казалось, не существовало ничего, кроме новизны их любви. Итальянец чиркнул зажигалкой и даже не посмотрел на меня, а итальянка бросила «Ciao» и хихикнула. В сгущающихся сумерках Лана не могла видеть их лиц. Отдав ей тлеющую сигарету, я тут же описал, как итальянцы не обратили на меня никакого внимания и как я стоял, словно попрошайка. Не знаю уж, отчего нам с Ланой это показалось таким забавным. Еще недавно, в Москве, мы не могли и представить, что будем так вот сидеть в лучах заката на берегу моря в Италии, по пути в Америку и просить огня у парочки погруженных в себя итальянцев. Этот эпизод с зажигалкой, казалось, развеял то чувство неловкости, которое мы ощутили. Мы принялись болтать обо всем сразу: о Риме, о музеях Ватикана, об итальянской моде. О забавных наших соотечественниках, застрявших в Ладисполи.

— Так представь себе, все время, пока мы были в Риме, моя бабушка боялась выйти из отеля, — рассказывала Лана. — Когда мы решили пойти в Ватикан, она спросила: «А разве это можно?»

— А моя бабулька наоборот, — подхватил я. — Всю дорогу обсуждала, как бы попасть на аудиенцию к Папе Римскому. Представляешь, советская старушка хочет с Папой повидаться. Она даже стала вспоминать какие-то польские слова.

— А как твои родители? — спросила Лана.

— Мама извелась в Риме. Сейчас лучше. Отец много пишет, но, думаю, очень нервничает по поводу Америки. Из-за английского. Сможет ли он там и печататься, и заниматься медициной?

— Господи, мы с тобой говорим, как взрослые зрелые люди, — сказала Лана, и мы оба захохотали. Казалось, мы снова в Москве, на дворе канун Нового года, и мы едем в ночную компанию к моему другу Мише Зайчику, а по пути заскочили в старую булочную на Арбате, в двух шагах от того места, где работала тогда мать Ланы, и купили большую связку бубликов. Лана надела их, как ожерелье, поверх воротника своей белой короткой дубленки, и люди в метро глазели на нас, а нам было все равно. Мы были влюблены и счастливы, хоть никогда и не говорили об этом вслух, не называли своим именем.

— Ты с кем-нибудь встречаешься? — вдруг в лоб спросила меня Лана.

— Чего ты вдруг? Да нет, на самом деле, нет, — ответил я, вспоминая о том, что произошло двумя днями раньше на привокзальной парковке, о ржавом «Мустанге» Рафаэллы и о том, как ревут ночные поезда.

— Я бы хотела, чтобы мы снова были вместе, — ответила Лана тем же тоном, которым она когда-то критиковала мои стихи. — Я хочу быть с тобой.

Мы поднялись с камней и побрели обратно вдоль моря. Холодные пальцы Ланы пощекотали край моего локтя, потом вплелись в мою руку. Мы еще не дошли до русской части пляжа, как вдруг Лана остановилась. Мы были совсем одни на пляже, только чей-то огонек сигареты мерцал над парапетом.

— Я хочу в воду, — сказала Лана.

— А чем будешь вытираться?

— Сарафаном. Ты пойдешь?

— Нет, я здесь подожду.

Она скинула сарафан и трусики на песок и побежала в море.

Я ждал, держа платье в руках, а трусики засунул в карман шортов. Лана плескалась недалеко от берега.

— Иди, вода теплая, просто парное молоко! — громко позвала она.

Когда она в конце концов вышла из воды, вся литая, освещаемая луной, я подошел к ней со спины и стал вытирать ее сарафаном. Ее груди легли на мои раскрытые ладони.

— Я по тебе соскучилась, — сказала Лана, кладя руки поверх моих. — Обними меня крепко-крепко.

Я опустил руки. Сарафан упал на песок, как подвыпивший гуляка.

— Что-то не так? — спросила Лана.

— Не знаю.

Лана отступила на шаг. Она подняла сарафан, вытряхнула из него песок и криво натянула его через голову.

— Это все Ирена, твоя провинциальная красотка, да? Я слышала, ты ее здесь подцепил.

Ирена происходила из семьи рижских отказников. Мы познакомились с ней на пляже и в течение четырех недель вяло и бесцельно флиртовали перед всем честным народом.

— Нет, Ланочка, тут дело не в Ирене. Она здесь ни при чем.