— Здесь был когда-то прекрасный сад, — говорил он, ведя нас в дом по красной гравиевой дорожке, — но теперешние хозяева, похоже, равнодушны к садам. Все заросло, фруктовыми деревьями никто не занимается, так что будет трудно все это восстановить.

Мне показалось, что господин Рубени говорил, как англичанин. Пожалуй, как старый англичанин, медленно жующий ириску.

— Но что толку жаловаться? — добавил он после минутной задумчивости. — Нам повезло, мы устроились в этом городе беженцев достаточно комфортно и без соседей.

Стол был накрыт наверху, на открытой террасе, откуда был виден полуразрушенный фонтан и купидон с отломанной головой, целящийся из лука в окна второго этажа.

Сыновья господина Рубени ждали нас на террасе. После того как все уселись, женщины принесли чай на подносе, блюдо со сладостями и большие тарелки с фруктами. Они тихо проговорили «Приятного аппетита», покружили над столом и скрылись в доме. «Наверное, хорошо, что мама не пошла с нами», — подумал я. Вместо чаепития с иранцами мама отправилась смотреть фильм «Язык нежности» в Американский центр, где по средам специально для беженцев крутили кино на английском языке.

Чай, который нам подали, был янтарного цвета, крепкий и ароматный. Я не пил такого хорошего с тех пор, как мы уехали из России. Печенье с медом и орехами благоухало чувственным ароматом розовых лепестков. На тарелках лежали персики, абрикосы, груши и две половинки продолговатой дыни. Цвет кожуры дыни, темно-желтый, гармонировал с цветом бледно-желтых льняных рубашек с короткими рукавами, которые все трое мужчин носили дома. Они были одного роста, внешне очень схожие. Точеные черты лиц наводили на мысли о древности рода, многовековых семейных традициях. Отец и сыновья Рубени, с волнистыми темными волосами, выразительными карими глазами и крупными, клювистыми носами, были похожи одновременно и на армян, и на таджиков.

Глава семьи, господин Рубени, говорил медленно и за весь разговор не произнес ни одного лишнего слова. Временами он делал паузы, словно улыбаясь своему внутреннему «я», и тогда сквозь безупречно подстриженную серебристую бороду проглядывали ямочки на щеках. Старшему сыну, Виде, было около сорока. Коренастый, он был пошире в груди, чем отец и брат. Говорил мало, в основном тянул чай маленькими глотками. Ему особенно тяжело дался отъезд из Ирана, и теперь он мучился от праздности жизни, от того, что был не у дел. У Бабака было лицо мечтателя с тонкими усиками вместо бороды и круглыми джон-ленноновскими очками. Он курил без остановки и говорил тревожным стаккато. Стесняясь смотреть в лицо тому, к кому обращался, он поглядывал вниз на обезглавленного купидона. В господине Рубени доминировала мудрость, в его старшем сыне — гнев и раздражение, а в поведении младшего — ранимость.

— Вы живете в Иране очень давно, — заговорил мой отец. — Со времен вавилонского изгнания, правда?

Отца почему-то занимали эти иранские евреи. Они были так не похожи на нас, но при этом он ощущал с ними определенное родство. Кроме того, отец любил побеседовать на темы древней истории и Библии.

— Наша еврейская община — одна из старейших в мире, — отвечал господин Рубени. — И во что это вылилось? Мы снова враги, живем под мечом этих фанатиков. Теперь мы для них — вы только представьте себе — мы для них нечисты, — произнес он, кладя в рот кусочек медового печенья, как бы подслащивая эту горькую мысль.

— Но в Иране до сих пор живет много евреев, не так ли? — спросил отец.

— О, да. Около сорока тысяч, а может, и больше. Некоторые внешне живут, как мусульмане. В основном иранские евреи живут в Тегеране, но также в Ширазе, Кашане, в нашем прекрасном Эсфахане. В нашем родном городе… Не меньше пятидесяти тысяч уехало с тех пор, как образовалось государство Израиль. Из Ирана нас хотя бы не выгоняли, как из других мусульманских стран. Еще много наших там осталось. У большинства иранских евреев есть родственники в Израиле. У нас тоже есть, но мы… — господин Рубени запнулся и сделал жест правой рукой, словно отгоняя мысли о переселении в Израиль. Его старший сын метнул яростный взгляд на отца.

— Но последний шах, кажется, неплохо относился к евреям? — спросил отец. — По крайней мере я всегда так думал.

— О, да, вы правы, — глаза старого джентльмена загорелись. — Все иранские евреи любили Реза-шаха. Когда он приезжал в Эсфахан, он молился в нашей синагоге и отдавал должное Торе. Мой отец был в числе старейшин, которые приветствовали шаха от имени общины. При шахе Реза евреи чувствовали себя в безопасности. Сейчас говорят…

— Перестань, отец, — перебил его Бабак. — Наши советские гости не могут не знать правду.

Видно неспроста младший сын господина Рубени, дантист-коммунист, назвал нас «советскими».

— Он был марионеткой империалистов и кровавым убийцей, вот кем он был, твой любимый шах. И он только делал вид, что нормально относится к евреям, потому что знал, что на Западе это одобрят. Все та же старая песня.

— А когда вы стали думать об отъезде? — обратился я к отцу и сыновьям Рубени.

— Думать? — господин Рубени возвел полумесяцы бровей к небу. — Думать? О, мой покойный отец заговорил об этом еще в начале 1950-х, вскоре после того как Израиль стал реальностью. Но мы выжидали, как и многие другие. Как давно евреи живут в России — два, три столетия? А мы уже в Персии более двух с половиной тысяч лет. Непросто сняться с насиженного места.

— Мы пришли сюда, то есть туда, задолго до мусульман, — вмешался в разговор Вида. Его голос дрожал от досады, а левая рука втирала сигарету в тяжелую мраморную пепельницу.

— Да, мой сын совершенно прав, — продолжил господин Рубени. — Поэтому мы так долго ждали. И колебались.

— Это так похоже на то, что происходило с отказниками в России! — воскликнул отец. — Мы точно так же ждали и дотянули до 1979 года. Все сомневались, а паром тем временем отчалил.

— Мой драгоценный друг, — господин Рубени повернул глаза к отцу. — Наши судьбы чем-то похожи, но в то же время они совершенно разные. После того как у нас произошла революция, я уже знал, что ничего хорошего ждать не приходится. Но все равно колебался. Лишь в 1982 году я окончательно решил вывезти всю семью. Но я хотел это сделать без резких движений, — господин Рубени поднял с тарелки половинку дыни и стал нарезать ее на совершенно ровные доли.

— Я боялся навести подозрения на семью, не хотел неприятностей. Я нашел партнера, турецкого еврея из Стамбула, он тоже занимался дорогими коврами, и потихоньку начал переводить средства на его счет. Так продолжалось четыре года. Затем я начал ликвидировать свое имущество, тоже очень медленно, оставив кое-что на имя своего партнера из Эсфахана. Он не еврей, но наши семьи — моя и его — занимались вместе бизнесом на протяжении нескольких поколений.

— И никто из властей ничего не заметил? — спросил я.

— Мой юный друг, вы же из России. Не мне вам рассказывать, как сделать, чтобы чиновники смотрели в другую сторону, — ответил господин Рубени с печальной усмешкой, качая головой. — Не стану утомлять вас скучными подробностями.