Обычно после запоя просыпаются там, где зелье хмельное сморило. Голова болит, в животе тяжесть жуткая и жить не хочется. Но вот у Диона почему-то все было иначе. Очнулся он в избушке, на собственном лежаке. Солнышко утреннее приветливо в окно светило, и не только мыслей дурных, но и боли в голове совсем не было. Боясь, что вот-вот охватит его похмельный недуг, осторожно поднялся Дион с постели и сделал шаг. В животе не болело, не урчало, хотя, возможно, лишь из-за того, что в последние Дни отшельник ничегошеньки не ел. Руки не дрожали, ноги не подкашивались, а в голове была легкость и ясность мыслей, каких давно не водилось.

Уж больно необычно все было, поэтому и почудилось ему, что умер он и попал на тот свет; где нет ни горестей, ни печалей; где люди друг другу братья, а не волки. Смущало Диона лишь, что со двора дымком потягивало, запах вкусной грибной похлебки ноздри щекотал, да мурлыканье какое-то тихое слышалось. Вот уж не думал отшельник, что обитатели Небес в пище земной нуждаются, сами ее готовят да при этом песенки под нос распевают. Подивился Дион и, чтоб долее сомнениями не мучаться, шагнул за порог.

В центре двора, на том самом месте, где пень его любимый корнями в землю врос, горел костер, над которым огромный котел раскачивался. Призывно булькало в котле варево вкусное, запах аппетитный источающее. Самое интересное, что котла этого Дион в хозяйстве своем не припомнил; его посудина для похлебок гораздо меньше была да латаная-перелатаная, а этот котел совсем новенький, еще не закопченный… Торчал из него черпак огромный, а кашевара поблизости не было. Догадался отшельник, что тому причиной: ведь из баньки, им только что переложенной, дымок валил и мурлыканье мелодичное доносилось.

«Или я умер и хозяйство это не мое; или кто-то, пока я отсутствовал, самовольно в избушке моей поселился, – подумал Дион, расчесав до красноты в раздумьях наморщенный лоб. – Ну, ничего, сейчас я самозванцу покажу, как в доме чужом хозяйничать! Преподам ему урок, научу уважать чужое добро!»

Разозленный самоуправством, подобрал Дион полено потолще да к баньке новенькой двинулся. Распахнул дверцу, ворвался внутрь, полено над головой держа, да ахнул вдруг и быстрехонько обратно выбежал. Почудилось ему в клубах белых, что старуха мерзкая веничком парилась, да не простая старуха, а прозрачная, тело ее дряблое чуть-чуть плотнее банного пара было.

«Никак призрак в гости пожаловал, дух лесной, али и того хуже, посланец из преисподней?!» – промелькнула в голове мысль, но тут же исчезла. Утро ведь на дворе было, а призраки, как и прочая нежить, лишь по ночам являются; не могут они при свете дня народ честной пугать. Да к тому ж, что за надобность призраку в баньке нежиться? Ведь создание-то он бестелесное! Чего парить, коль костей да плоти нет?! «Наверное, спьяну привиделось! Уж больно испереживался я в последние дни», – утешал себя Дион, но от гласа, внезапно раздавшегося за спиной, его колени вновь задрожали:

– Слышь, милок, и частенько ты к бабам в баньку без приглашения жалуешь?! Оно и немудрено, что бобылем живешь! Хоть и хозяин ты здесь, но все равно в дверцу стучаться надоть! – проскрежетал голос старческий, от которого у отшельника мурашки по спине побежали.

Обернулся Дион и увидел на пороге баньки прозрачную старушенцию. В руках ее черпак был, явно для его головы предназначенный, а на устах старческих, сморщенных играла ухмылка, чуток ехидная, но не злая.

– Ну, чо застыл, внучок? Прям, как неживой! Давай к костерку подсаживайся да ложку с миской готовь! Щас тебя похлебочкой угощу; помнится, ты в детстве ее шибко любил! – изрекла старуха и, как облако небесное, проплыла к котлу.

Отшельник испугался, но не настолько, чтоб рассудок потерять. Стали мысли в голове шевелиться, благо, что похмелья не было, и в цепочку рассуждения выстраиваться. Перед ним был призрак, но не обычное ночное пугало, а что-то иное, ведь она, точнее оно, и днем появиться смогло. Кроме прочего, настоящий, не иллюзорный черпак в руках держало. К тому же, показалось ему лицо старухи знакомым, когда-то он уже видел ее, но только очень-очень давно, не за последние десять лет, точно…

– Ах ты, охальник неблагодарный! Да как же ты, паршивец, меня не признал?! – посетовала, укоризненно закачав головой, старуха, будто прочтя мысли отшельника. – Я ж прабабка твоя родная, я ж тя в малолетстве и нянчила, и гостинцами вкусными баловала!

Правду говорила гостья прозрачная, вспомнил тотчас Дион, где он лицо ее видел. Воспоминания детства мгновенно нахлынули и закружились, завертелись в голове. Ему годка три-четыре всего было, когда нянчила его бабка, кормила похлебками вкусными да пряником потчевала. Пахло в ее избушке всегда по-особенному, травами да кореньями всякими. Народ к ней часто за помощью жаловал, ведь она знахаркой слыла. Хорошо при ней жить было, да только потом, в один день непогожий не стало доброй старушки Прокорьи: обвинили ее в колдовстве да в колодце старом утопили.

– О, совсем другое дело! Чую, вспомнил меня, вот и ладненько. А теперь давай, внучок, угощайся! – протянул обрадованный призрак отшельнику миску с похлебкой дымящейся.

Страх прошел, испарился. Откуда бы призрак ни пожаловал, какие бы помыслы ни таил, а только знал Дион, не могла прародительница вреда потомку своему родному причинить. Взял отшельник миску из рук прозрачных, достал из-за сапога сношенного деревянную ложку и похлебки горячей отведал. Отменное варево было, вкуснее он давно уже не едал; распространились по телу усталому тепло и нега.

– А почто ты, бабуля, ко мне пожаловала? Иль это я помер и у тебя в гостях? – поинтересовался Дион.

– Ты, кушай-кушай, милок, а вопросы несуразные не задавай, рановато еще… – проворковала прабабка, с умилением наблюдая, как жадно ее внучок угощение в рот запихивает. – Сначала покушай, потом в баньку сходи, а затем мы с тобой побеседуем! Умаялся ты больно, извелся весь, перекручинился, чтобы слова мои правильно понять. А вот когда твой живот пустой наполнится, а пар крепкий усталость из тела выгонит, вот тогда мы с тобой, внучок мой непутевый, про жизнь твою горемычную и покалякаем…

Послушался Дион совета прабабки своей и, как с похлебкой расправился, в баньку пошел. Не только тело, странствием да пьянством изнуренное, пар с веником расслабили, но и головушку очистили. Стало в ней вдруг пусто-пусто и спокойно, как будто заново родился отшельник. Единственное, что плохо, пришлось Диону после баньки не в чистое одеться, а в грязную рубаху, что уже в засаленные лохмотья превратиться успела. Вышел отшельник во двор, а прабабка его на крылечке сидит, хитро улыбается…

– Жаниться тебе, внучок, пора, а то запаршивеешь вконец! Вон, в хозяйстве твоем и чистого бельишка не сыскать! – ударила по больному старуха.

– Говори, зачем в гости пожаловала, иль это я у тя, на Небесах, в гостях? – проворчал вновь загрустивший отшельник и, призрака уже совсем не боясь, рядышком с ним на крыльцо опустился.

– А какая те разница: твоя это поляна али чужая, а на твою токмо похожая? Ты что, здесь огородничать собрался? – лукаво ухмыльнулся призрак старухи, а затем вдруг стал серьезен и посмотрел на правнука печально. – Не хочешь о наболевшем говорить? Молодец, правильно! Слова – это лишь ветер, а коль уж любовная хандра приключилась, то делами ее лечить следует, только делами! Время те не помощник, оно лишь чуйства притупляет да сердце живое в камень превращает. Действовать нужно, внучок, а ты что, непутевый, творишь?! Креплеными настойками да винами смрадными головушку одурманиваешь и думаешь, тебе легче станет?!