– Пятнадцать миллионов евро… Каждому по пятнадцать миллионов, – продолжал Франц уже тише, сдавленным голосом. – И у меня такое ощущение, что тебе от этого ни горячо ни холодно.

– Ну что ты, извини, – поспешил ответить Джед. – Скажем, я в состоянии шока, – добавил он, помолчав.

Франц посмотрел на него со смешанным чувством недоверия и брезгливости.

– Ладно, о’кей, – решился он. – Я не Ларри Гагосян*, у меня не те нервы.

– Ты, разумеется, прав, – согласился Джед, выдержав минутную паузу. И снова воцарилось молчание, нарушаемое лишь похрапыванием крысоловки, которая, успокоившись, снова улеглась у ног хозяина.

* Ларри Гагосян – крупный американский галерист.

– За какую картину… – заговорил наконец Франц, – за какую картину, по-твоему, дают больше всего?

Джед на мгновение задумался.

– Может, за «Билла Гейтса и Стива Джобса…» – предположил он.

– Именно. Какой-то американский маклер, чуть ли не от самого Джобса, предложил аж полтора миллиона евро. Уже давно… – сказал Франц напряженным голосом, в котором сквозило отчаяние, – уже давно арт-рынком правят богатейшие предприниматели планеты. А сегодня им впервые выпал случай приобрести не просто самые что ни на есть авангардные, в эстетическом плане, полотна, но еще и с собственным изображением. Не представляешь, сколько бизнесменов и промышленников пристает ко мне, чтобы ты написал их портрет. Мы вернулись в старорежимные времена придворных живописцев… Ну, в общем, я хочу сказать, что на тебя вовсю идет охота. Ты по-прежнему собираешься подарить Уэльбеку его портрет?

– Конечно. Я же обещал.

– Как тебе будет угодно. Неслабый такой подарок. За семьсот пятьдесят тысяч евро… Заметь, он его заслужил. Его текст сыграл важную роль. Он подчеркивает последовательность и системность твоего творчества, благодаря чему тебя не причисляют к новым фигуративистам и прочей шушере… Само собой, я оставил картины не на складе в Эр-и-Луар, а снял сейфы в банке. Я выпишу тебе бумагу, можешь забрать портрет Уэльбека когда угодно.

– Тут кое-кто заходил ко мне, – продолжал Франц не сразу. – Одна русская девушка, полагаю, ты знаешь, о ком речь. – Он вынул визитную карточку и протянул ее Джеду. – Чертовски красивая девушка…

Вечерело. Джед накинул куртку, предварительно убрав визитку во внутренний карман.

– Подожди, – сказал Франц. – Прежде чем ты уйдешь, я хочу убедиться, что ты врубился в то, что происходит. Я получил пять десятков звонков от предпринимателей, возглавляющих список самых богатых людей планеты. Иногда звонили помощники, но в основном они объявлялись лично. И все они жаждут, чтобы ты написал их портрет. И все предлагают минимум миллион евро.

Джед надел наконец куртку и вынул бумажник, чтобы расплатиться.

– Я тебя приглашаю, – хмыкнул Франц. – Не надо, не отвечай, я отлично знаю, что ты скажешь. Попросишь дать тебе время на размышление, а потом позвонишь и откажешься. А потом вообще перестанешь писать. Ты в своем репертуаре, как в эпоху мишленовских карт: вкалываешь годами, один как сыч, не покладая рук, а когда твои работы выставляются, ты все посылаешь к черту, едва добившись успеха.

– Ну это разные вещи. Тут меня заклинило на «Дэмиене Херсте и Джеффе Кунсе, деливших арт-рынок».

– Да, знаю. Поэтому, собственно, я и решился на организацию выставки. Я, кстати, очень рад, что ты не закончил ту картину. Хотя идея сама по себе мне нравилась, в ней ощущалась какая-то историческая уместность, это было бы вполне метким описанием ситуации, сложившейся в искусстве в определенный момент. Действительно, своеобразный раздел имел место: с одной стороны – фан, секс, китч и святая простота, с другой – трэш, смерть, цинизм. Но в твоем случае картину наверняка истолковали бы как произведение второстепенного художника, завидующего успеху более состоятельных собратьев; впрочем, мы дожили до того, что успех, в терминах рынка, оправдывает и узаконивает все что угодно, подменяя собой разнообразные теории, и никто, решительно никто, не видит дальше своего носа. Вот сейчас ты мог бы позволить себе написать эту картину, поскольку на данный момент ты самый дорогой французский художник; но я уверен, что ты ее не напишешь, более того – сменишь курс. Может статься, ты перестанешь писать портреты, а то и просто завяжешь с фигуративной живописью или вообще с живописью как таковой и вернешься к фотографии, кто знает…

Джед промолчал. Старик за соседним столом встряхнулся от дремы, встал и направился к выходу; собака с трудом ковыляла за ним, покачивая тучным тельцем на коротких лапках.

– При любом раскладе, – сказал Франц, – знай, что я останусь твоим галеристом. Что бы ни случилось.

Джед кивнул. Хозяин кафе вышел из подсобки, зажег неоновые лампы над стойкой и кивнул Джеду; Джед кивнул ему в ответ. Они были его постоянными клиентами, можно сказать – старыми клиентами, но никакого панибратства между ними не возникало. Хозяин заведения забыл уже, что лет десять назад позволил Джеду сфотографировать себя и свое кафе, тем самым вдохновив его на создание «Клода Ворийона, хозяина бара с табачным отделом», второй по счету картины из серии основных профессии, за которую американский биржевой маклер только что предложил триста пятьдесят тысяч евро. Он считал Джеда и Франца нетипичными клиентами – они слишком выделялись на фоне здешних завсегдатаев и возрастом, и принадлежностью к иному социальному слою, иначе говоря – не имели отношения к ядру целевой аудитории.

Джед поднялся, спрашивая себя, когда же он теперь увидится с Францем, и осознал внезапно, что стал богатым человеком. Когда он уходил, Франц спросил вдогонку:

– Ты что делаешь на Рождество?

– Ничего, ужинаю с отцом, как обычно.

Обычно, да необычно, подумал Джед по дороге к площади Жанны д’Арк. По телефону ему показалось, что отец ужасно подавлен, настолько, что даже предложил отменить традиционный ужин. «Не хочу никому быть в тягость». Внезапное обострение рака прямой кишки привело к неизбежному выбросу отходов, сообщил он с мазохистским смакованием. Теперь ему придется поставить искусственный анус. Уступив настояниям Джеда, отец согласился с ним повидаться при условии, что сын пригласит его к себе. «Видеть уже не могу эти рожи…»

Дойдя до Нотр-Дам де ла Гар, Джед, поколебавшись, вошел внутрь. Поначалу он решил, что церковь пуста, но, приближаясь к алтарю, заметил чернокожую девушку лет восемнадцати, а то и моложе; благоговейно сложив руки, она преклонила колени перед статуей Богоматери и что-то усердно шептала. Уйдя с головой в молитву, она не обратила на него внимания. Белые брюки из тонкой ткани, невольно отметил Джед, очень удачно обтягивали выпяченную в коленопреклоненной позе попку. Неужели грехи замаливала? Или просила за больных родителей? Возможно, и то и другое. Она явно была рьяной христианкой. Все же вера в Бога весьма практичная штука: если ты не в состоянии помочь ближнему, – а это в жизни часто случается, да, собственно, только так оно и бывает, взять хотя бы отцовский рак, – всегда можно помолиться за него.