Я ждал, когда начнется допрос. Когда придут следователи. Я так хотел их увидеть, что мне пришлось одергивать себя, потому что именно это желание они и пытались у меня вызвать. Они заставляют желать этого. Они дают тебе совсем немного. Ты хочешь больше. Они заставляют тебя расплачиваться всем, что ты имеешь, то есть всем, что знаешь, а возможно, и тем, чего не знаешь.

Я знаю, они хотят получить информацию о том, о чем пока даже не догадывались. В Уэстфилде, в морозильнике «Джамп-старт», в глубине, рядом с забытыми серо-зелеными свиными отбивными, в красной канистре-термосе, похожей на огнетушитель, за пакетом со льдом, находился магический эликсир, который может стать Мечом ангела Господня. Я очень хорошо знал его возможности. И если бы следователи догадывались об этом, они бы все из меня вытащили. Если бы они догадывались, они бы навечно оставили меня здесь, в этой темной дыре, где мозг пожирает сам себя, как голодающая плоть начинает поглощать накопленный жир. Я должен рассказать им. Но не могу. Мы ведь избавимся от этих мыслей, не так ли? Мы выбросим их из памяти, как личинки из мяса, запрячем туда, где их никто не найдет.

Сон наконец-то пришел.

А следователь так и не появился.

Все вокруг осветилось яркой вспышкой белого света. Сначала я увидел свои руки, пытавшиеся прикрыть глаза, но свет жег глаза сквозь кроваво-красные пальцы.

— Встать. Лицом к стене, — приказал мужской голос. Теперь свет пробивался сквозь веки.

— Пора принимать душ, — сообщил голос. — Раздевайся.

Я неловко расстегнул застежку-липучку на комбинезоне, выбрался из него и оттолкнул ногой в сторону. Смрадный запах моего тела растворился. Я моргал, пытаясь привыкнуть к вредоносному свету. Я посмотрел на себя и испытал странное чувство, словно это было не мое тело, словно оно существовало само по себе. Я взглянул на свои руки в белом свете. Ногти — черные, а грязь между пальцами была бурой от крови Абу Зубаира. Затем перевел взгляд на двух охранников. Оба были в бронежилетах, шлемах и масках, скрывавших от меня их лица. Закутанные с головы до ног, они выглядели как нечто среднее между Дартом Вейдером[15]и Пряничным человечком. Но я не заметил, чтобы у них было оружие.

— Встать к стене!

Я сделал, как мне велели, и один из охранников защелкнул кандалы на лодыжках, а на пояс надел цепь, соединенную с наручниками. Меня схватили под руки с обеих сторон и потащили, голого и спотыкающегося, в коридор с металлическими стенами. Я и раньше подозревал, что находился на авианосце, а теперь убедился в этом. Однако я не имел ни малейшего представления, в каких водах мы были и куда плыли.

Первая остановка была около туалета. Оковы с меня не сняли, и пока я оправлялся, охранники стояли рядом. Потом мы пошли в душ, где, кроме нас, никого не было. Я стоял в наручниках под струей воды, от которой поднимался пар. Она обжигала лицо и плечи и стекала по груди. Но из-за цепей и наручников я не мог помыться или просто потереть руки, чтобы смыть кровь.

— Когда начнем разговор? — спросил я.

— Не сейчас, — ответил один из охранников, и я понял, что все это время слышал только его голос.

— Нельзя терять время, — настаивал я.

— Не сейчас. — Он по-прежнему придерживался заученного сценария, главная идея которого состояла в том, чтобы «не давать никакой информации». Но никто не собирался просить о чем-нибудь этих ребят или пытаться их в чем-то убедить.

— Когда же? — снова спросил я.

— Не сейчас!

Время отнимают в первую очередь. Они выключают и включают свет в таком режиме, чтобы ты утратил ощущение дня и ночи и чтобы всегда чувствовал усталость. Через некоторое время, даже если у тебя по-прежнему не будет желания отвечать на их вопросы, они сделают так, что вся информация будет исходить только от них. Вся. Закончилась ли война с террором? Да, если они хотят, чтобы ты так думал. Корабль плывет? Какой еще корабль?

Но проблема заключалась в том, что со мной вообще не разговаривали. Я мог судить о том, сколько прошло времени после моего ареста, только по длине своей бороды и волос, на что тоже нельзя было особо полагаться. Время от времени, не проронив ни единого звука, они брили меня — голову и лицо. Время от времени мне приносили еду и водили в туалет. Но как часто это происходило? Определить это было невозможно. В обитой войлоком камере свет периодически включался и выключался. Но только они знали, когда это произойдет. Они взяли на себя роль, которая в Коране отведена Богу: «Он превращает день в ночь, и ночь в день, и только Он знает тайну всех сердец». Но им было все равно, что было у меня на сердце. Им было плевать на мои желания. Их это не интересовало.

Причастность. Долгое время я хотел ощутить ее больше всего на свете. Я пытался стать частью армии и рейнджеров. Я пытался проникнуть в мир первой женщины, которую полюбил. Я пытался войти в ряды священных воинов Аллаха. Я овладел их мастерством, изучил их методы, знал тонкости их сознания. Но так и не стал одним из них. Единственное место, где я мог быть собой и ощущение причастности окружало меня теплом и уютом, был мои дом, где жили Бетси и Мириам. Но теперь они были так далеко, что я даже не мог себе этого представить. Где моя милая дочка с молочными усами? Где мой умный, любящий, заботливый, бесстрашный головастик, моя жена? Как она плакала и смеялась, целовала меня, а потом засыпала, положив голову мне на грудь, и ее дыхание щекотало мне лицо. О Господи! Я мог сойти с ума в минуты, когда мне хотелось увидеть их лица и оказаться дома. Но их образы так быстро ускользали от меня, и мне приходилось бороться с тенями, заслонявшими лица Бетси и Мириам. Этих теней было слишком много, и лица дорогих мне людей постепенно терялись среди них, оставляя мне лишь воспоминания о себе.

Пока я сидел в трюме корабля, со мной никто не разговаривал. Мне не давали ни книг, ни чего-либо еще, что могло отвлечь меня от выдаваемых порций света и тьмы. Ничего, даже возможности поиграть в допрос, который мог бы спасти меня от безумия. Некоторое время спустя я понял, что у меня остался только гнев, дисциплинированность и вера в силу ненависти. Вера, которую я почти утратил.

Ненависть была сильной и яркой, с четкими очертаниями, как у прожектора. И когда у тебя ничего не остается, то с ее помощью можно добиться своего. Эта ненависть вела меня и Нуреддина сквозь ночную пустыню. Именно она поможет мне пройти и через это испытание.

Я стал вспоминать строевые речовки, которые выучил в бытность рейнджером, стихи из Корана и даже из Библии, все, что я запомнил когда-то. Это помогало мне поддерживать ненависть. «Я сохраню гнев даже в смерти». Разве не так сказал Енох? Читая молитвы или выкрикивая их по пять раз в промежутках между сном и бодрствованием, я старался очистить мозг от всего, кроме мыслей о пламени. Самое главное — остаться человеком в собственных глазах, и не важно, что думают о тебе они или еще кто-то. «Они» — это те, кто убивал во имя Господа. «Они» — те, кто убивал во имя демократии. «Они» — те, кто поместил меня сюда в интересах государства, или безопасности, или потому что не знали, что делать со мной дальше. Все они хотели оторвать меня от родного дома, от моей жизни, отнять у меня мой мир. Но им это не удастся. Я буду жечь их взглядом, и они сгорят в огне. Это видение часто посещало меня в темноте: яркое пламя, голубое и горячее, стена огня, а за ней — мир и спокойствие. Когда по коже у меня начинали ползать мурашки, мысли о пламени успокаивали меня. Когда мою голову заполняли собственные вопли, пламя указывало мне путь, как обрести спокойствие. Ненависть заставит меня идти дальше. Ненависть даст мне силы лгать и говорить правду, бороться или отступать, делать все, что потребуется. Я пытался поверить в это. Ненависть освободит меня, а потом у меня еще будет время для любви. «Это продлится недолго, — произнес я вслух. — Недолго». Но потом и ненависть подвела меня.