Я ожидал его во временно свободном от мелюзги главном зале. Там были еще трое наших: Бренда, более уродливая из двух девушек; Элвин, жирный, волоокий, в общем-то, безнадежный, но, по крайней мере, дружелюбный; и Дерек. По Дереку явно плакала тюрьма. В свои семнадцать он уже не раз привлекался к суду, в том числе, как говорили, за торговлю наркотиками и мелкое воровство. Лишь благодаря хитроумию дорогих адвокатов с него всякий раз удавалось снимать обвинения. Пока я сидел там за столом, подавленный, стараясь не думать о предстоящем уикенде, мне пришло в голову, что у Дерека страшно неприятное лицо. Ангельские черты были вылеплены на лице дьявола — бескрайняя пустыня хлопьями осыпающейся кожи, оживленная оазисами прыщей. Одни лишь глаза сверкали ничем не замутненной голубизной.

В общем, так мы и сидели. Это произошло около двух. Я сморкался — довольно тихо, как мне казалось, — в носовой платок. Дерек поднял глаза от своего текста.

— Эй, кто-нибудь, заткните его. — Он весь клокотал. — Меня уже блевать тянет. Давай, вали куда-нибудь в другое место.

Я не спеша прочистил нос.

— Что ты сказал?

— Ты, блядь, слышал. Я сказал, что от тебя блевать тянет.

— Да ну? А что, по-твоему, чувствуют другие, когда смотрят на твое лицо? Что, как ты думаешь, творится у них в головах?

Бренда засмеялась, так что я продолжил:

— Посмотри на этот гигантский… архипелаг прыщей на своем носу. Почему бы тебе, черт возьми, не помыть наконец лицо?

— Заткнись, — сказал Дерек с улыбкой робота.

Должен признать, что это был отличный совет.

Но я видел, как ухмыляется Элвин, и вдобавок я вдруг почувствовал себя таким молодым.

— Вот именно — почему бы тебе не помыть его? Трудно поверить, что это такое уж удовольствие — расхаживать со всем этим дерьмом, всей этой грязью на лице. Но давай — продолжай разводить свои прыщи. Скажите-ка, мистер Струп, ответьте, мсье Де Прыщ, как обстоят ваши дела с девушками? Готов поспорить, они…

На мне был двубортный пиджак с широкими, по моде, лацканами. Дерек схватился за них, рывком поставил меня на ноги и занес кулак.

— Пожалуйста, не надо, — завизжал я, — ради бога!

В эту секунду в дальнем конце помещения распахнулась дверь, и в зал вошел мистер Гринчерч.

— Чарльз!

Он вовсе не осуждал нас, а просто позвал меня по имени своим старческим йодлем.

Дерек рефлекторно ослабил хватку.

— Иду, — сказал я. Скинув с себя руку Дерека, я направился за Носком в его маленькую комнатку с пикантным запахом.

Какое странное поведение. Я определенно был не в себе. И не только из-за Рейчел — ведь мой член отдыхал до конца следующей недели, так что ничего нового тут не предвиделось. Возможно, дело было в моем намерении выяснить отношения со своим отцом. Во время урока, притворяясь, что делаю пометки, я составил план на уикенд — деревенские сплетни, речи на лоне природы — и набросал краткое заключение для Обращения к Моему Отцу (в котором было уже две тысячи слов).

Осталось более двух месяцев, и все это нужно вместить менее чем в два часа. Но, по мере того как я становлюсь старше, жизнь становится проще.

Я открываю окно, из которого виден лес. Сейчас декабрь, и очень холодно, так что вскоре приходится его закрыть.

В поезде, когда мы ехали в Оксфорд, Рейчел заговорила о своем отце — очевидно, утром она получила одно из его «вонючих» писем. Она полнее раскрыла тему настоящих ублюдков и проиллюстрировала ее недавней историей. Последний раз Рейчел имела дело с «Жан-Полем д'Эрланжером» (она называла его по девичьей фамилии матери, не спрашивайте почему) этим летом, когда Дефорест вывез ее на пару недель в Париж. Не считая некоторых малоприятных инцидентов, там было «изумительно». Я слегка оживился, когда Рейчел недвусмысленно дала понять, что эти малоприятные инциденты заключались в том, что мсье д'Эрланжер сперва намекал, а затем и четко сформулировал свою безмерную ненависть и презрение к Дефоресту, чье ухо в результате было расплющено в капусту вспыльчивым французом. Рейчел призывала меня узреть в этом свидетельство крайней неучтивости ее отца. Дефорест, как я узнал, отнесся к вопросу с глубоким пониманием и ни разу с тех пор об этом не упоминал.

Когда я спросил, что было в письме, Рейчел целых полминуты глядела в окно на пробегающие пригороды Рединга, прежде чем ответила, что это слишком ужасно, чтобы повторять. Я решил не настаивать, любезно ей уступив. Чтобы убить время и хоть как-то ее развлечь, я стал выдумывать сомнительные истории о злодеяниях моих родителей, выставив отца пьяницей, хулиганом, ночным гулякой, растлителем горничных и так далее.

Мы прибыли первыми.

Обнаружилось, что у матери приступ бешенства. Она пребывала в таком неистовстве, что, не успев поздороваться, мы с Рейчел немедленно спросили, не можем ли мы хоть чем-нибудь ей помочь — пока еще есть время, пока есть надежда. Оказалось, все, что может сделать Рейчел, так это помочь домработнице (весьма симпатичной) почистить картошку. Все, что требовалось от меня, это съездить в Оксфорд и забрать Валентина.

— Но я не умею водить, — сказал я.

— Ты ведь брал уроки.

— Знаю. (В мобильной семье Хайвэев уроки вождения были традиционным подарком к семнадцатилетию.)

— И у тебя был экзамен.

— Знаю. Но я его завалил.

— Но ты снова сдавал.

— Знаю. И снова завалил.

— Ну, теперь уже поздно. Куда я задевала ключи?

Я залез в «мини» своей матери, и, выезжая, чуть было не посадил несчастную старушку на капот.

Проехав по фальшивому платному мосту — плата составляла умопомрачительную сумму в три с половиной пенса, — я разогнался по прямой до шестидесяти километров в час. На подобных скоростях, чтобы машина не развалилась от вибрации, было целесообразно надевать на рычаг коробки передач туфлю с высоким каблуком, которая специально хранилась для этой цели в дверном кармане. Сделав это, я заметил в двухстах метрах передо мной тощую фигуру, которая неподвижно стояла на правой полосе дороги. Дабы вывести ее из задумчивости, я посигналил. В ту же секунду фигура рванула через дорогу, будто спасаясь от смертельной опасности, теряя по пути шапку, покупки и единственный коричневый шлепанец, прыгая к противоположной обочине, как лягушка, подгоняемая электрическими разрядами. Я сбросил передачу, замедлил ход и плавно остановился возле нее.

— Ничего бы не случилось, — сказал я, возвращая ее принадлежности, — вы могли бы просто вернуться на тротуар. Вы в порядке?

Она смотрела перед собой невидящим взглядом и думала: чтоб я сдохла, если еще хоть раз выйду на улицу.

Я запарковался перед школой Валентина, одной из лучших оксфордских начальных школ, которая, несмотря на это, сильно смахивала на отель из набора для игры в монополию, но только крупнее, грязнее и с настоящими окнами. Валентин (а точнее, его дурацкое имя) уже был в списках одной второразрядной общественной школы, когда мой отец решил его туда не отдавать. Я пытался сформулировать вредительскую сущность подобной политики, шагая по аллее, отделяющей школу от площадки для игр, где Валентин, предположительно, играл в футбол. Я с теплотой в сердце предвкушал, как оторву его от любимой игры. Мой шаг замедлился.