У арабов, соседей иранцев, есть поговорка, похожая на слова Саади: «Соловей умолкает, когда начинают орать ослы».

Слушатели придвигаются ближе к хозяину, сидящему на ковре.

Раис-назмие нараспев, как делают на Востоке все опытные рассказчики, начинает. Он рассказывает довольно скабрезную историю о том, как молодая девушка ловко обманула муллу, имама и шейха, домогавшихся ее любви. Она свела их всех в темную баню, где они тщетно ожидали ее целую ночь, под утро устроили драку, предполагая друг в друге соперника, помешавшего девушке прийти в баню.

Повествование это, довольно глупое и сальное, вызывает дружный смех слушателей и более чем рискованные реплики, покрываемые дружным смехом.

Потом ужинаем, едим плов. Женщин за ужином нет, как нет и жены спутника-иранца. Она ужинает на женской половине дома раис-назмие, вместе с его женою, матерью и детьми.

Один из собеседников, смеясь, указывает хозяину на такой разрыв между его восхвалением новых порядков и сохранением традиций и порядков эндеруна старого Ирана.

– Что делать? Здесь не Тегеран, здесь провинция. Надо считаться с этим. Реформы медленно доходят до нас. Да к тому же, хотя моя жена и не носит чадры, но все же она необразованная женщина, ей будет неловко со столичными и иностранными людьми.

– Врет!.. – шепчет мне офицер. – Просто держит ее от чужих глаз подальше… У нас много еще таких домов в Иране.

В пять утра нас будят. Машина готова к отлету. Офицер стоит у крыла, рассеянно слушая пригнувшегося к нему раис-назмие.

Спутница-иранка уже сидит в машине, держа в руке тряпичную, раскрашенную куклу, изображающую сказочное чудовище Люлю-Хорхори. Этот амулет дала ей жена свободомыслящего начальника полиции. Амулет должен предохранить самолет от дальнейших аварий и катастроф. Ее спутники тихо беседуют между собой, поочередно жестикулируя. Чахлый тегеранский юнец грызет огромный гранат, сонно поглядывая по сторонам.

Самолет, сделав круг над Совэ, идет по старому курсу.

Юноша-купец с лимонно-желтым лицом нервничает. Он испуганно озирается, видимо, боясь повторения аварии. Изредка он переводит глаза на одного из соседей, усиленно перебирающего четки и что-то быстро-быстро шепчущего про себя. Молитва или заклинание. Юноша делает то же, уцепившись судорожно за брелок.

Суеверие чрезвычайно развито на Востоке везде – и в Турции, и в Месопотамии, и в Аравии, но Иран, по-видимому, первенствует в этом отношении.

Нет, кажется, на свете такого явления, такого случая или вещи, которым иранец, я уже не говорю о крестьянах, но даже и образованный горожанин-иранец, не придавал какого-нибудь сверхъестественного значения. Он верит в судьбу, в духов, в заклинания, в талисманы. Каждый иранец – фаталист, ибо верит в предопределение, в рок.

Всяческие нелепости имеют здесь силу и свое значение. Так, например, по персидским поверьям, у каждого человека имеются свои добрые и злые духи, своя путеводная звезда.

Выезжать в дорогу лучше всего в среду, безопаснее. По средам приходить в гости неприлично. Из чисел самое скверное – 13. Нельзя на улице пройти мимо двух женщин, прошедший между ними в этот день будет несчастлив. Верное средство от застенчивости – умыться водою, которой обмывали покойника. Если возле вас на улице чихнул прохожий, в этот день неудачи будут преследовать вас, но если вы сами чихнули трижды подряд, – удача в делах обеспечена, счастье будет сопутствовать вам. Если в то время, когда вы пишете, упадет из рук перо, что-то должно случиться, но что именно, плохое или хорошее, зависит от того, как оно упадет и какое примет положение. Если чешется рука, – это к деньгам, но чесать ее надо только о подбородок, иначе деньги к вам не попадут. Если подергивается правый глаз – к слезам, если левый – то это обязательно к счастью. Если туфли иранца, которые он снимает, стали пятками одна к другой, это значит, что об их хозяине где-то дурно говорят и т.д. Можно было бы перечислить еще сотни таких же нелепиц, крепко вошедших в быт, сознание и привычку иранцев.

Талисманы, амулеты, ладанки… На чем и на ком только не увидишь их! Носят их от сглазу, порчи и колдовства, на руках и на теле, на шее, на ногах… Они висят в домах, изгоняя бесов, и над входной дверью, препятствуя «духам» войти в человеческое жилье, и над очагом, и всюду…

Чарвадары вешают «священные» амулеты на обоих верблюдов, мулов или ослов. Злые духи не посмеют приблизиться к ним, и караван сохранится в целости. Даже шоферы-иранцы и те навешивают на свои «форды», «фиаты» и «шевроле» различные талисманы, предохраняющие от дорожных катастроф. Богатые, «просвященные» иранцы иронически посмеиваются над грубым суеверием своих соплеменников, хотя у самих на пальцах блестят кольца из бирюзы (она считается хорошо действующим средством против сглаза и ворожбы) с вырезанными на ней словами: «омид» (надежда), «дин» (вера), «голь» (роза) и т.п. Зная все это, я не удивляюсь иранке, крепко прижимающей к себе детскую игрушку – раскрашенную куклу «Люлю-Хорхори», заменяющую ей талисман.

Синеющая вдали цепь гор. Они идут к югу, теряясь в розовато-молочной мгле, сливаясь с горизонтом. На предгории темнеет город. Это Султан-Абад. Он как на ладони стелется внизу. Вот далекие горы, идущие на Луристан. Другой сизый хребет тянется в сторону юга. Перевалы, горы, ущелья, узкие речонки, стремнины… Они остаются слева. Скоро посадка. Ясно видна дорога на Тулэ, другая – на Довлет-Абад и третья, теряющаяся в холмах, – на Сарух.

Самолет идет на посадку. Внизу, у стен города, виден кусок ровного поля с низким частоколом и белой площадкой. Это – аэродром. В стороне ангар, строения аэростанции. Юноша облегченно вздыхает, сразу же бросает свой спасительный брелок, но иранка еще крепче, вероятно, в знак благодарности, прижимает к себе уродливую, раскрашенную морду чудовища «Люлю-Хорхори».

Сорокаминутный отдых, и затем «Дуглас», уже без меня, двинется в дальнейший путь.

Мы сидим в обыкновенной базарной харчевне, глядя через стекло на шумную, переливающуюся толпу. Харчевня полна чада и людей. Аппетитные запахи жареного мяса носятся над нами. Двое поваров, весело скаля зубы и переговариваясь с гостями, без устали жарят кябабы, чилоу и прочие деликатесы иранской кухни. Огромный, ярко начищенный самовар окутан паром. Толстый хозяин с полотенцем через плечо важно разливает чай. Мальчуган лет тринадцати с ловкостью фокусника разносит на подносе десятки крохотных стаканчиков с крепким, дымящимся чаем. Его черная голова в цветной тюбетейке мелькает всюду по харчевне. Много нищих. Это жалкие, оборванные, исхудавшие люди. Их лохмотья, полуобнаженные тела с раздувшимися животами и резко очерченными ребрами, голодные глаза, испуганно-рабские позы и безмолвная покорность, когда их гонит прочь окрик хозяина харчевни, ясно говорят о неблагополучии в этой провинции.

Нищие заглядывают в окна. Особенно жалок один из них. Он безмолвно приник с улицы к стеклу и жадна следит за каждым куском, который подносят ко рту, при этом видно, как он глотает слюну. Получив милостыню, он также безмолвно, не мигая, продолжает смотреть на нас голодным, одеревенелым взглядом. До самого аэродрома нищие провожают нас, и это не просто бездельники, попрошайки, нет, это – поистине несчастные, оборванные, бездомные люди: мужчины с выпирающими из-под лохмотьев ребрами, грязные, голые ребятишки, женщины со впалыми щеками и лихорадочным блеском глаз.