— Я!? Баба базарная!?

— Да!!

— Ах ты… Значит, меня вон, а ее сюда, в мои комнаты?

— Да. Я хочу, чтобы ты уехала. Чтобы вы все уехали. Я хочу покоя и семейного счастья.

— Ты забыл, что есть еще и Маруся.

— Не забыл. Но я сделаю так, что мне достанется этот дом.

— Ах, ты сделаешь! Скажи лучше, что она сделает! Твоя девка!

— Не смей так говорить! Зачем ты туда поехала?

— Чтобы лишний раз убедиться в том, что ты, каким был, таким и остался. Что тебя в очередной раз обвели вокруг пальца. Я хочу спасти тебя, Георгий. Я не стала вчера устраивать сцен. Но она сказала, что вы собираетесь официально оформить отношения. Что ты собираешься все оставить этому младенцу и ей, его матери! Еще при жизни оформить дарственную! Это правда?

— Да. Правда.

— У твоего отца, по крайней мере, хватило ума не жениться на своей любовнице! И подумать о законном ребенке! А ты?

— Ненавижу. Всю жизнь только и слышу: отец, отец, отец. Ты, сын Эдуарда Листова, гениального художника, ты должен то, должен се. Ненавижу! Ты и сына мне навязала, когда я говорил — не надо. Навязала, чтобы при разводе деньги отсудить и жилплощадь. Чтобы повязать меня по рукам и ногам. Ненавижу. Он совершеннолетний, я ему даже алименты не должен платить. Он не инвалид, здоровый парень. Разве я ему образование не дал? Разве не помогал до двадцати трех лет? Оставь меня теперь в покое, слышишь? Оставь.

— Не выйдет! Твои дети на все имеют законное право!

— Имеют. На наследство отца имеют. Но я не буду наследовать, я сразу же оформлю дарственную. На жену.

— Тебя же выгонят отсюда! Сразу же выгонят!

— Я верю этой женщине.

— Идиот!'

— Вон!

— Ни за что!

Георгий Эдуардович машинально хватает пистолет «Деринджер». Поистине, в оружии есть магическая сила! Оно вызывает страх, и она резко осеклась и побледнела. Как хочется влепить пулю в лоб этой отвратительной визжащей особе!

— Вон! Или я убью тебя! Вон!

Наталья Александровна визжит:

— Сумасшедший!

— Вон!

— Он хочет меня убить! Олимпиада Серафимовна! Он хочет меня убить!

Георгий Эдуардович запирает за бывшей женой дверь кабинета, и смотрит на «Деринджер». Жаль. Перестрелять бы их всех! Как хочется начать новую жизнь! Тихую, светлую жизнь, без суеты, без скандалов, без оглядки на то, что скажут женщины, злые, расчетливые женщины, которыми полон дом. Всех вон!

В коридоре взволнованные крики:

— Наташа! Что случилось?!

— Оружие! В доме есть оружие!

Пусть знают. Когда зайдут в этот кабинет, пусть знают, что у него есть оружие. Что он отныне не беззащитен.

Наталья Александровна визжит уже на веранде. Но Георгий Эдуардович не слышит, как тихо утешает ее Нелли, как охает Олимпиада Серафимовна, суетится Ольга Сергеевна, а старший сын, с иронией приподняв тонкие черные брови, несколько раз негромко хлопает в ладоши:

— Браво, папа! Браво!

Через десять минут

Олимпиада Серафимовна осторожно стучится в дверь кабинета:

— Открой, сын! Мне надо с тобой поговорить!

Он хороший, воспитанный мальчик. Мать есть мать, и он поворачивает ключ в замке:

— Войди.

Она входит и, как всегда, взволнованно трясет серьгами. Георгий Эдуардович морщится — опять этот надоевший звон! Ему кажется, что когда он еще ребенком лежал в колыбели, и мать склонялась над ним, еще тогда больше всего на свете хотелось цапнуть эти ужасные серьги и сорвать их раз и навсегда.

Олимпиада Серафимовна, не мешкая, идет в атаку:

— Наталья беспрестанно говорит о каком-то пистолете. Что это, Жора? Очередная фантазия? Где он?

— На столе.

Она осторожно берет в руки пистолет:

— И это стреляет? По-моему, сплошная бутафория.

— Положи на место, мама, он заряжен.

— Ты и в самом деле мог выстрелить в Наталью? Впрочем, я тебя понимаю. Между прочим, я с самого начала тебя предупреждала, что это женщина не твоего круга, вспомни.

— Может, хватит об этом? Я уже выслушал все про Веру, про Наталью, про то, что я не умею выбирать себе жен, что таким недотепам, как я, достаются одни только стервы. Может, хватит?

— Я заберу пистолет.

Олимпиада Серафимовна собирается положить «Деринджер» в огромный накладной карман свободного жакета розового цвета.

— Мама!

У сына такой взгляд, что Олимпиада Серафимовна испуганно пятится и кладет «Деринджер» на место.

— Хорошо, хорошо, я его оставлю. Кстати, откуда он?

Георгий Эдуардович мнется:

— Один… один человек дал на оценку.

— Какой человек?

— Мама!

— Понятно. Из окружения этой твоей… Хорошо, хорошо, не буду. Хотя бы скажи, кто она. И правда ли, что собирается занять комнаты Натальи, и что есть какой-то ребенок.

— Не какой-то, а мой. Мой ребенок.

— Как ты похож на своего отца! Слава богу, что меня это не коснулось. Все его измены. Он начал заниматься развратом, только когда сошелся с Нелли. Вернее, после этой злосчастной поездки в провинцию. Там Эдуарда как будто подменили.

Олимпиада Серафимовна даже всплакнула. Он поморщился, глядя на фальшивые слезы. Постоянно торчит в своем театре, хоть бы чему-нибудь научилась у артистов! Так и не умеет правдоподобно разыгрывать ни радость, ни скорбь.

— Мама!

— Я тебя не одобряю. Как хочешь, но я тебя не одобряю. Все это попахивает авантюризмом.

— Послушай, шла бы ты к женщинам, — нервозно говорит он. Как плохо, что у домработницы слишком длинный язык! Целую вечность в доме, а так и не научилась служить только одному хозяину, непременно хочет угодить всем сразу.

— Хорошо, хорошо. Тебе надо успокоиться, ссора была бурной. Я прекрасно помню ваши ссоры с Натальей. Успокойся, прими лекарство, а я зайду попозже, и мы договорим.

— Да не хочу я это обсуждать! Не хочу! Все уже решено.

— Ничего не решено.

Когда надо, мать умеет быть твердой. Столько лет прожила в разводе с Эдуардом Листовым и умудрилась остаться членом семьи, да еще и пересидеть законное супружество Нелли, дождаться, когда бывший муж избавится и от этой своей половины, и вновь прочно утвердиться в особняке.

— Я никого не хочу видеть, мама, неужели же непонятно?

— Когда приезжает эта твоя… Женщина? — со значением говорит Олимпиада Серафимовна. Он в ужасе замирает — только бы не звенело!