тому, как первичный «выбор» в биологической эволюции вида может определять будущее всех его потомков, так и выбор научной практики, бессознательный в начале, направил эволюцию культуры по уникальному пути; пути, который, по мнению сциентизма XIX века, безошибочно вел человечество к эмпирическому полудню. Сегодня мы видим, что перед нами лишь бездна тьмы.

Современные общества приняли сокровища и силу, которые наука бросила к их ногам. Но они не приняли – они даже не слышали – ее глубинный посыл: определение нового и уникального источника истины, необходимость тщательного пересмотра этических предпосылок и полного разрыва с анимистической традицией, окончательный отказ от «древнего союза» и заключение нового. Вооруженные невероятными возможностями, наши общества, наслаждаясь богатствами, которыми они всецело обязаны науке, по-прежнему пытаются жить по системе ценностей, разрушенной на корню этой самой наукой.

Ни одно общество до нас не раздирали столь мучительные противоречия. Как в примитивной, так и в классической культурах, благодаря анимистической традиции, знания и ценности проистекали из единого источника. Впервые в истории цивилизация продолжает отчаянно цепляться за анимистическую традицию, дабы обосновать свои ценности, но в то же время отказывается от нее как от источника знания, источника истины. В качестве основы морали «либеральные» общества Запада все еще преподают (вероятно, только на словах) отвратительную смесь иудеохристианской религиозности, научного прогрессизма, веры в «естественные» права человека и утилитарного прагматизма. Марксистские общества до сих пор исповедуют материалистическую и диалектическую религию истории; на первый взгляд она представляет собой более прочную моральную основу, нежели религия либеральных обществ, но, возможно, более уязвимую за счет той самой ригидности, которая прежде составляла ее силу. Как бы то ни было, все эти системы, укорененные в анимизме, существуют в противоречии с объективным знанием, с истиной; они чужды и фундаментально враждебны науке, которую они охотно используют, но не принимают в расчет. Разрыв настолько велик, а обман так вопиющ, что он раздирает совесть любого, кто наделен хотя бы минимальным чувством культуры, интеллектом и тем нравственным беспокойством, которое является источником всякого творчества. То есть всех тех, кто несет или будет нести ответственность за развитие культуры и общества.

Современный дух мучает ложь, которая коренится в самом сердце моральной и социальной природы человека. Именно этот недуг, более или менее смутно диагностируемый, провоцирует страх, если не ненависть – во всяком случае, отчуждение, испытываемое сегодня столь многими по отношению к научной культуре. Их отвращение, когда его выражают открыто, обычно направлено на технологические побочные продукты науки: бомбу, уничтожение природы, растущее население. Проще всего, конечно, ответить, что технология и наука суть не одно и то же, что использование атомной энергии скоро станет жизненно необходимым для выживания человечества; что разрушение природы означает скорее недостаток технологий, нежели их переизбыток; что население стремительно растет, ибо каждый год от смерти спасают миллионы детей. Неужели мы снова должны позволить им умирать?

Это поверхностные рассуждения, путающие симптомы болезни с ее причиной. В действительности это не ответ на вопрос. Ибо за протестом стоит отрицание смыслового ядра науки. Всему виной страх – страх кощунства: посягательства на ценности. Страх совершенно оправданный. Безусловно, наука посягает на ценности. Не напрямую, ибо наука не может судить о них и должна игнорировать их; но она ниспровергает все мифические и философские онтогении, на которых анимистическая традиция, от австралийских аборигенов до диалектических материалистов, основывала всю этику: ценности, мораль, обязанности, права, запреты.

Приняв это ядро – приняв все, что в нем содержится, – человек должен наконец пробудиться от своего тысячелетнего сна; пробудиться к своему абсолютному одиночеству, своей фундаментальной изоляции. Сегодня мы знаем, что, подобно цыганам, живем на краю чуждой нам вселенной. Вселенной, которая глуха к нашей музыке, так же безразлична к нашим надеждам, как к нашим страданиям и нашим преступлениям.

Но кто отныне будет определять преступление? Кто будет решать, что есть добро и зло? Все традиционные системы ставят этику и ценности за пределы досягаемости человека. Ценности не принадлежали ему; он принадлежал им. Теперь он знает, что они принадлежат ему и только ему одному, но едва он стал их господином, ему показалось, будто они растворяются в безразличной пустоте мира. Тогда современный человек обратился к науке, вернее, против нее, ибо окончательно осознал ее страшную способность разрушать не только тела, но и души.

Ценности и знание

Где же лекарство? Должны ли мы раз и навсегда признать, что объективная истина и теория ценностей составляют вечно обособленные, взаимно непроницаемые области? Такова позиция многих современных мыслителей, будь то писатели, философы или даже ученые. Для подавляющего большинства людей, чье внутреннее беспокойство она может лишь усугубить, такая установка, я полагаю, не годится; кроме того, я считаю, что она в корне ошибочна. На то есть две причины.

Во-первых, и это очевидно, ценности и знания всегда и обязательно связаны в действии, так же как и в дискурсе.

Во-вторых, само определение «истинного» знания в конечном счете опирается на этический постулат.

Каждый из этих двух пунктов требует краткого разъяснения. Этика и знание неизбежно связаны в действии и через действие. Действие подтверждает или ставит под сомнение знание и ценности одновременно. Всякое действие означает этику, служит или не служит определенным ценностям. С другой стороны, знание обязательно подразумевается во всех действиях, в то время как действие является одним из двух необходимых источников знания.

В анимистической системе взаимопроникновение этики и знания не порождает конфликта, ибо анимизм не проводит четкой грани между двумя этими категориями: он рассматривает их как два аспекта одной и той же реальности. Данный подход находит свое отражение в идее социальной этики, основанной на якобы «естественных» правах человека, а также проявляется, но гораздо более систематически и настойчиво, в попытках разъяснить этику, имплицитно присутствующую в марксизме.

В тот момент, когда объективность становится непременным условием истинного знания, между сферой этики и сферой знания устанавливается четкое различие, необходимое для самого поиска истины. Само по себе знание исключает всякое ценностное суждение (за исключением суждений об «эпистемологической ценности»), а этика, по существу необъективная, навсегда исключается из сферы знания.

Именно это радикальное различие, сформулированное как аксиома, и породило науку. Я бы хотел добавить, что если это беспрецедентное событие в истории культуры произошло на христианском Западе, а не в какой-либо другой цивилизации, то отчасти благодаря фундаментальной разнице, которую Церковь видела в сферах сакрального и мирского. Подобное разграничение не только позволило науке идти своим путем (при условии, что она не вторгалась в область священного), но и подготовило дух к гораздо более радикальному различию, постулируемому принципом объективности. На Западе многим сложно понять, что для некоторых