Сева шумно хлопнул дверью и задержался в прихожей, ремонт не ремонт, а сапоги снять надо.

— Есть будешь? — спросила Ляля, выглядывая.

— Если вкусное, — отозвался Сева и отправился в ванную мыть руки.

— А пить? — спросила ему вслед Ляля.

— Немножко, — согласился он, появляясь. — Гусь, я смотрю, у тебя прижился, — добавил он и заглянул в туалет. — Неплохо тебе сделал сантехнику этот деятель. Произведение искусства, по-другому не скажешь. А ты знаешь, что все талантливые сантехники давно подались в скульпторы и зарабатывают инсталляциями? Надо бы и этого пристроить. Вполне симпатичный парень.

— Вот и пристрой, — согласилась Ляля. — Как ты вовремя приехал! Видишь, я делаю ремонт.

— И что же? — осторожно спросил Сева.

Ему бы очень не хотелось отказывать Ляле в помощи, особенно при их щекотливых отношениях, но не отказать он бы не смог.

— Заберешь свою папку. Я ее берегу как зеницу ока, но сам понимаешь, ремонт есть ремонт!

— Ты — гениальная женщина, Шекспирочка, — сказал Сева с такой искренней благодарностью, что Ляля и сама растрогалась.

— Мне нужно съездить на строительный рынок, — начала она. — И я бы тебя попросила…

Лицо у Севы вытянулось, но он тут же улыбнулся с подкупающей теплотой.

— Обязательно. Непременно. Я дам тебе адрес склада и объясню, как добраться. Там все дешевле. Скажешь, от Фисуненко Александра Филипповича, и тебе отпустят. Созванивайся и вперед!

Он уже достал записную книжку, вырвал страничку и записывал подробный адрес, даже план нарисовал. Ляля взяла адрес.

— Спасибо. Непременно воспользуюсь.

— А теперь давай выпьем за твое здоровье! Ты не только гениальная женщина, Шекспирочка, ты еще и могучая женщина. Кто бы еще потянул такой ремонт?

Они чокнулись и выпили.

— Ты бы не потянул? — спросила Ляля.

— Никогда в жизни, — искренне ответил Сева и твердо прибавил: — Ни-ког-да! — Что прибавило его отказу весомости.

— А я, вот видишь, тяну, — сказала она. — И даже, надеюсь, вытяну. И может быть, даже золотую рыбку.

— И за это я поднимаю свой бокал! — провозгласил Сева с кавказским акцентом.

Выпив, он взглянул на часы.

— Я ведь ненадолго, — сказал он, — по дороге, навестить.

— Погоди, сейчас я соберу твои вещи, а ты пока выпей еще один бокал за мое здоровье, — предложила Ляля.

— Собери, — согласился Сева и налил себе еще одну рюмку. Кажется, все обошлось, за это и выпить не грех.

Ляля исчезла. За стеной гоготал гусь, раздавались Лялины шаги. Сева вышел на балкон и одобрил Лялины труды. Очень удачно она придумала с балконом. За сеткой веток в бездонной синеве плыли вечерние светящиеся облака. А в воздухе, в воздухе была растворена такая всепроникающая томительная грусть… Во всяком случае, так показалось Севе. Ему захотелось на прощание обойти старую так симпатично захламленную квартиру, видевшую столько встреч и столько прощаний, прижать к себе милую хрупкую Ляльку, чудную женщину, которая заслуживает самого большого счастья.

Сева двинулся по коридору, трогая корешки книг и стараясь не смотреть на лохмотья обоев, висевшие на противоположной стене. Лохмотья на стенах вызывали у него отвращение. Другое дело — у голландских мастеров. Он заглянул в столовую, увидел наваленные на полу книги, опустелый книжный шкаф с темными провалами пустых полок. Из буфета с раскрытыми дверцами вышла на пол посуда и стояла вперемешку со стопками книг. Сева поскорее затворил дверь. Он не любил беспорядка, разве что творческий… В детскую к Лялиной дочке Сева заглядывать не стал, он там и не был ни разу. С его стороны это было бы пустым любопытством. А вот в спальню… Но похоже, Ляля теперь спала на полу в окружении каких-то чувалов, шуб, пальто, раскладушек и многого другого, что Сева не стал разглядывать. Он торопливо захлопнул и эту дверь.

— Как ты тут живешь? — в ужасе спросил он Лялю, вернувшись на кухню.

— Я не живу, я творю, — гордо отозвалась Ляля.

И Сева понял, что так оно и есть, Ляля сказала правду, как бы выспренне это ни звучало.

Она протянула ему папку с рисунками, потом сумку. Папку он взял как величайшую драгоценность, просто удивительно, как она уцелела в этом невообразимом хаосе. Какое счастье, что уцелела! Заглянул в сумку, увидел свитер, тапочки, бритву. Какое счастье, что можно будет бриться своей бритвой, он так и не привык к Саниной. Тронул рукой подбородок — оброс изрядно. Хотел было побриться прямо сейчас, но тут же решил, что это как-то по-жлобски. Пусть лучше Ляля видит, что он страдает, что ему не до себя, что на себя он махнул рукой.

— А это последний дар твоей Изоры, — сказала появившаяся из темноты коридора Ляля и протянула ему корзину, из которой торчала гусиная шея.

— Изора, она из «Моцарта и Сальери», кажется, когда Сальери насыпает Моцарту яд? — проверил свою память Сева.

— Именно так, Севочка.

— Такой женщине, как ты, Ляля, я ни в чем не могу отказать, — с тяжким вздохом произнес Сева, берясь за корзину. — Ключ я возвращаю?

— Конечно, — кивнула Ляля и присела на корточки перед корзиной. — Будь умницей, Мартин. Ты оказался верным другом и не раз меня выручал, мы тебя полюбили и будем без тебя скучать. Но гусям не сладко живется в квартире. И с гусями тоже несладко жить. Поэтому живи на воле и вспоминай иногда нас с Иришкой.

— Буду не вспоминать, а помнить, — отозвался Сева за Мартина. — И даже залетать иногда, — добавил он. — Можно?

— Можно. Но не залетать, а заходить. В гости, — весомо сказала Ляля.

Сева шел медленно, повесив на плечо сумку, держа в руках корзину с гусем и папку под мышкой. Тяжесть была не в руках — на сердце. Еще одно расставание. Он ждал его. Он подспудно сам его готовил и к нему готовился. И все-таки ему было горько. У него был свой тайный порок, изъян внутреннего устройства, что-то вроде душевной клаустрофобии: как только отношения с любимой женщиной налаживались, обретали форму, определялись, он начинал задыхаться. Ему становилось страшно, что перемен в его жизни больше не будет, что все в ней расставлено по местам и его ждет только повторение одного и того же. И тогда у него наступала депрессия. Он рвался на волю, он безжалостно рвал драгоценные связи. А когда обретал желанную волю, горько печалился.

С Саней они договорились встретиться на кольце, возле Курского вокзала, у подземного перехода, неподалеку от троллейбусной остановки. Сева отправился к Курскому пешком. Если даже опоздает, Саня подождет его. Ничего страшного. Севе нужно было пройтись, просто необходимо. Он медленно брел знакомыми переулками, отмечая, что и эту церковку подновили, и ту покрасили. Они стояли нарядные и чужие, он-то привык к облупленным, жалким, используемым не по назначению, а эти не сразу и узнавал. Но ничего, скоро привыкнет. Он чувствовал, что опаздывает, не сомневался, что Саня уже там, на месте, ждет его, и все-таки не мог заставить себя прибавить шагу. Уж очень было тяжело. Невыносимо. Вот и шел нога за ногу, медленно, по-стариковски. Только увидев остановку, пошел побыстрее из приличия, чтобы Саня не подумал, что ему на приятеля наплевать. Подошел, огляделся, никакой синей «девятки» не увидел. Черт подери! Может, не дождался и уехал? Сева, забеспокоившись, взглянул на часы. Да нет, не так уж сильно он и опоздал, всего на какие-то минут двадцать. Саня его и дольше ждал, не мог он взять и сразу уехать. Теперь Сева удивлялся Саниному опозданию, такого за Александром Павловичем не водилось, он был обязателен. Случилось что-нибудь? В пробку попал или в катастрофу?! И тут сообразил, что Александр Павлович отправился на киностудию. И успокоился. Кино, как известно, почти то же, что авиация, начинается там, где кончается порядок. Сева вспомнил, что и сам сидел часами, дожидаясь то одного нужного человека, то другого. Ловил начальство по коридорам. Подкарауливал у подъезда. И все куда-то спешили, летели, принимали и отвергали на бегу. На секунду он словно бы погрузился в суету и неразбериху, неразлучную с киностудией. Наверное, и Саню сейчас завертели в какую-нибудь круговерть. Нужно было набраться терпения и ждать ему, Севе, пока тот выкрутится. Кто, как не Сева, толкнул приятеля в эту сумасшедшую мясорубку? А что она собой представляет, он знал лучше других.