и Парижская область, Нормандия) — отвратили свою паству от христианства. Прежде чем допустить верующих к причастию и дать им отпущение грехов, янсенистские священники требовали от них серьезной внутренней подготовки, знания таинств веры и глубокого раскаяния. Своей суровостью янсенисты отпугнули от исповедальни и святых даров многих кающихся, не способных или не склонных к настоящему обращению, к которому их принуждали. С другой стороны, вступление в спор светских властей (Парламент защищал янсенистов, король и Королевский совет поддерживали противников янсенизма и иезуитов) привело к тому, что столкновение учений и пастырей переросло в открытую политическую борьбу{164}. Это сильно пошатнуло авторитет духовенства и поколебало веру. Янсенисты вели с иезуитами ожесточенные споры, где каждая сторона старалась доказать, что учение противника противоречит религиозным догматам, отрицала его принадлежность к христианству и пыталась уличить его в ереси. Политизированный, толкуемый вкривь и вкось, оспариваемый непримиримыми партиями, символ веры превратился просто в одно из мнений, спорное, а значит, могущее оказаться ошибочным. Единство учения и беспрекословного повиновения было, таким образом, безвозвратно утрачено, уступив место неуверенности, уходу в себя, отчуждению.

Янсенистские воззрения части французского духовенства с присущей им бескомпромиссностью выражают резкое и полное размежевание, произведенное Контрреформацией, между обязательным для всех церковным образцом и совершенно иным отношением к священному, отныне заклейменным как порочное. «Помните, дорогой и многоуважаемый собрат, прекрасные слова нашего божественного учителя: Ecce mitto vos sicut oves in medio luporum[16]. Вот и мы с вами чувствуем себя в наших кантонах, словно в Китае или в Турции, где кругом почти сплошь язычники, хотя мы находимся в христианском мире»{165}. Это письмо, которое в 1731 году кюре янсенистского толка из Нантской епархии посылает одному из своих собратьев, указывает на непреодолимую пропасть, которая разделяет христианскую веру духовенства и религию народа, или, вернее, на ту решительность, с которой «церковная культура, подчиняющая себе, судя по всему, интеллектуальные и духовные связи, отсекает часть обширного религиозного комплекса, который она считает необходимым очистить от наслоений»{166}. Устанавливая строгое различие между категорией священного и категорией мирского там, где их тождество проверено жизнью, заменяя непосредственную причастность к божественному обязательным посредничеством Церкви, желая подчинить дисциплине и контролю стихийные религиозные порывы, безотчетные и неудержимые, духовенство в своем стремлении укрепить христианство, быть может, парадоксальным образом отдалило верующих от взгляда на мир через призму религии.

Нельзя требовать, чтобы все христиане понимали христианство так, как понимает его духовенство, это прямое насилие. Между верующими и священниками, которые за годы учебы в семинарии глубоко изучили богословие, которые сознательно образовали отдельную касту и которые происходили из более зажиточных слоев, чем их прихожане, неоткуда было взяться взаимопониманию, их взгляды на богопочитание резко расходились, более того, порой между ними вспыхивала открытая борьба (по вопросам о паломничестве, о братствах, об изгнании бесов){167}. Вероятно, духовенство пыталось оказывать давление на верующих не только во Франции, примеры такого давления мы встречаем по всей Европе, когда епископы и приходские священники объявляют религиозные убеждения, расходящиеся с их канонами, заблуждениями и суевериями. Конечно, Франция раньше, чем другие страны, отказалась от обрядов, особенно ярко демонстрировавших ее покорность Церкви, потому что даже те французские священники, которые были далеки от янсенизма, понимали постановления Тридентского собора в духе трактата Янсения об Августине и проводили резкую границу между «народным» отношением к священному и обязательными обрядами и строгими правилами, введенными Церковью. Такое разделение, которое Церковь, идя в наступление и используя все возможные средства (миссионерство, проповедь, наставление в вере и преподавание ее основ), могла на какое-то время навязать, становится недопустимым, когда среди духовенства происходит раскол и обращения грешников становятся редкостью.

К этой первой причине отхода верующих от христианства прибавляется вторая: жизнь людей уже не ограничивается пределами прихода. Во второй половине XVIII века увеличивается миграция населения, как безвозвратная, когда сельские жители окончательно переселяются в город, так и временная, когда они вынуждены искать работу, покупателей, заказчиков вдали от дома. Такие перемещения имеют два рода последствий: во-первых, они расширяют сферу распространения печатных материалов, новостей, мод и тем самым делают общины, раньше жившие замкнуто, открытыми для проникновения новых идей и новых типов поведения; во-вторых, они расшатывают строгий порядок и ослабляют подчинение Церкви, которое прежде держалось на ее авторитете и давлении общины на своих членов. Обычно переселение в большой город означает свободу и независимость, человек забывает прежние наставления и начинает вести себя по-новому. И даже те, кто возвращается в деревню, приобретают за время пребывания в городе новый жизненный опыт, вынуждающий их отказываться от прежних привычек и слепого следования сложившейся традиции. Неудивительно, что город идет как бы во главе процесса секуляризации, первым уклоняясь от предписаний Церкви и нарушая ее запреты. Неудивительно и то, что дехристианизация глубже всего проникает в те области и те слои общества, которые наиболее активно участвуют в процессе миграции.

Но освобождение от влияния Церкви в XVIII веке, несомненно, является частью более длительного процесса перехода «от религиозного устройства общества к его устройству на принципах политической или экономической этики», пишет Мишель де Серто. Действительно, главная перемена, происшедшая в XVI—XVIII веках, — замена религии как организующего принципа и системы координат французского общества политикой — приоритетом государственных интересов и абсолютизма. Этот сдвиг, по-видимому, никак не затрагивает религиозные институты и обряды; в самом деле, они находят себе новое применение и являются в новых сочетаниях, диктуемых королевской волей, государственными интересами, социальным строем: «Политические институты используют религиозные институты, накладывают на них свой отпечаток, под видом покровительства подчиняют их, заставляют служить своим целям»{168}. Таким образом, размежевание, которое произошло между духовным опытом, изгнанным из мирской жизни, замкнувшимся в себе, мистическим в буквальном смысле этого слова, и публичным поведением христианина, подчиняющимся мирским требованиям «политизации», можно считать основой дехристианизации, происходящей в разгар побед контрреформатской Церкви. Отдаление и отчуждение, возникшие во второй половине XVIII столетия, окажутся тогда признаком того, что обряды, полностью изжив себя, утратили свое значение для этики, которая обрела независимость и подчиняется единственно соображениям общественной пользы или велениям совести.

Контрреформация, дехристианизация и трансформация культа

Благодаря своему размаху и решительности отход от христианства в эпоху Просвещения явился одним из самых серьезных потрясений жизненного уклада французов накануне Революции. Разрыв с христианством в разных областях Франции происходит по-разному. Посмотрим, как священники весной 1791 года приносили присягу Гражданской Конституции духовенства. Эту присягу принесли 54% кюре, викариев и клириков{169}. Контраст между Францией присягнувших священников,