— Вы считаете, что между Ля-Саллет и Фатимой есть связь? — спросила Катерина.

Тибор с трудом сдержал раздражение:

— Я ничего не считаю. У отца Мишнера есть доступ в архивы. Он смог обнаружить какую-то связь?

— Я изучал события в Ля-Саллет, — дружелюбно ответил Мишнер. — Прочитав те откровения, Пий Девятый ничего не сказал, но и обнародовать их не велел. И хотя те записи были зарегистрированы в числе прочих бумаг Пия Девятого, сейчас в архивах их нет.

— В тысяча девятьсот шестидесятом году я тоже пытался найти текст откровений из Ля-Саллет, но не смог. Правда, есть подсказки, по которым можно догадаться об их содержании.

Мишнер знал, о чем говорит Тибор.

— Я читал свидетельства людей, видевших, как Мелани записывает откровения. Если не ошибаюсь, она спрашивала, как пишутся слова «непогрешимо», «оскверненный» и «Антихрист».

Тибор кивнул:

— Даже сам Пий Девятый оставил подсказки. Прочитав записи Максима, он сказал: «Вот детская искренность и простота». Но когда прочел, что написала Мелани, закричал: «Меня не столько пугает открытое неповиновение, сколько безразличие. Церковь не случайно называют воинствующей, и перед тобой ее полководец!»

— У вас хорошая память, — заметил Тибор.

— Мелани разозлилась, узнав о реакции Папы. «Откровение должно было ему понравиться, — сказала она. — Папа ведь должен уметь с радостью переносить страдания».

Мишнер припомнил изданное тогда же церковное постановление, предписывающее всем верующим воздержаться от любого обсуждения событий в Ля-Саллет под страхом наказания.

— Отец Тибор, к явлению в Ля-Саллет никогда не было такого доверия, как в Фатиме.

— Потому что не сохранились подлинные записи детей, видевших Деву! — воскликнул Тибор. — Остались только пересказы. Об этом не говорили, поскольку это запретила церковь. Сразу после видения Максим сказал, что известия, сообщенные им Девой Марией, будут для одних радостными, а для других печальными. Спустя семьдесят лет в Фатиме Люсия повторила эти же слова.

«Для некоторых хорошая. Для других — плохая».

Священник допил пиво. Похоже, он любит выпить. И Максим, и Люсия были правы. Для кого-то хорошая, а для кого-то плохая. Пора уже прислушаться к словам Мадонны.

— О чем это вы? — спросил недоумевающий Мишнер.

— В Фатиме воля Всевышнего была изложена совершенно понятно. Я не читал откровения Ля-Саллет, но могу себе представить, что в них говорилось.

Мишнеру уже надоели недоговоренности, но он решил не перебивать старика.

— Я знаю, что говорилось во втором Фатимском откровении об обращении России и о том, что ждет мир, если этого не произойдет. Действительно, это достаточно прямое указание… И ни один Папа до Иоанна Павла Второго, — говорил Тибор, — не делал ничего с Россией. До тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года ни один епископ в мире даже не пытался совершить ее обращение. А посмотрите, что там творилось с тысяча девятьсот семнадцатого до тысяча девятьсот восемьдесят четвертого! Господствовал коммунизм. Гибли миллионы людей. Над страной просто надругались, ее разграбили нелюди. Как сказала Дева?

«Добродетель будет преследоваться, Святому Отцу придется много страдать, и целые народы будут уничтожены».

И все это потому, что папы предпочли действовать по-своему, а не исполнять волю небес.

Тибор потер лоб. Бокал его давно был пуст.

— Рим ни разу официально не признал явление Девы Марии. Самое большее, на что они идут, — это объявляют их достойными доверия. Церковь отказывается признать, что видевшие Деву могут сообщить нечто важное.

— По-моему, это благоразумно, — заметил Мишнер.

— С какой стати? Церковь признает, что людям явилась Дева, внушает всем верующим, что это подлинное сошествие, и тут же отметает все, о чем рассказывают видевшие Ее. Вы не видите здесь противоречия?

Мишнер не ответил.

— Подумайте, — настойчиво сказал Тибор, — с Первого Ватиканского собора в тысяча восемьсот семидесятом году суждения Папы о догматах веры считаются непогрешимыми. Что бы стало с этим постулатом, если бы оказалось, что слова простого деревенского ребенка важнее, чем суждение Папы?

Мишнер никогда не задумывался об этом.

— Авторитет церкви был бы подорван, — продолжал Тибор, — верующие стали бы искать других лидеров. Рим утратил бы свое значение. А такого допустить нельзя. Курия должна сохранить свое влияние во что бы то ни стало. И так было всегда.

— Но, отец Тибор, — сказала Катерина, — в Фатимских откровениях приводятся точные места и даты. Там говорится о России и называются имена пап. Предсказывается покушение на Папу. Может, церковь просто проявляет осмотрительность? Эти так называемые откровения настолько непохожи на Священное Писание, что вполне могут казаться подозрительными.

— Верно. Нам, людям, свойственно не замечать того, с чем мы не согласны. Но Всевышний мог решить, что людям нужны более конкретные указания. Те самые подробности, о которых вы говорите.

Тибор разнервничался и взволнованно сжимал в жилистых руках пустой пивной бокал. На минуту повисла напряженная тишина, затем старик, подавшись вперед, указал на лежащий на столе конверт.

— Скажите Святому Отцу, чтобы поступил, как велела Мадонна. Пусть не возражает и не игнорирует Ее слова, пусть просто сделает, как Она велела.

Голос Тибора звучал ровно и бесстрастно.

— Если он откажется, напомните ему, что и он, и я скоро предстанем перед Создателем, но вся вина ляжет на него.

Румыния, Бухарест

10 ноября, пятница

22.00

Мишнер и Катерина вышли из метро в морозную ночь. Перед ними возвышался бывший дворец румынских королей, фасад которого со следами артиллерийских обстрелов заливал желтый свет натриевых фонарей. Над площадью Революции со всех сторон носился пронизывающий ветер, по мокрому булыжнику изредка плелись люди, закутанные в теплые шерстяные пальто. По прилегающим улицам проезжали машины. Морозный воздух вызывал у Мишнера привкус угля в горле.

Он смотрел на Катерину, пока та оглядывала площадь. Она не могла оторвать взгляд от балкона бывшего коммунистического административного здания грандиозной сталинской постройки.

— Здесь в тот день выступал Чаушеску.

Она указала на север, глаза ее блестели.

— А я стояла вон там. Это было незабываемо. Этот напыщенный осел стоял в свете прожекторов и расписывал, как его любит народ.

Сейчас силуэт здания лишь смутно угадывался в темноте, видимо, теперь, когда оно утратило былую значимость, его можно было не освещать.

— Телевидение транслировало его речь на всю страну. Он прямо пыжился от гордости, пока мы не начали скандировать «Тимишоара, Тимишоара».