Войдя в церковь и миновав притвор, Шажков сразу увидел отца Владимира, сидевшего на лавке у окна, волосы зачёсаны назад и собраны в хвостик. В руке чашка с чаем. Прихожан не было.

— Закрыто, в пять часов приходите, — услышал он неприветливый женский голос от прилавка с иконами.

— Прошу прощения, — твёрдо сказал Валентин, — я к отцу Владимиру, мне только спросить. Отец Владимир, — Валентин повернулся к священнику, — можно у вас спросить?

— Одну минутку, — ответил священник, бросив короткий взгляд снизу вверх на Шажкова. Он аккуратно поставил чайную чашку на деревянный подоконник, встал и, оправляя рясу, подошел к нему: «Слушаю вас. Пожалуйста, о чём вы хотели спросить?» Вблизи он показался Валентину совсем молодым, со свежим ещё и простым (но не простецким) лицом. Только залысины да длинные тонкие волосы с секущимися концами, выбивавшиеся из-под медицинской резинки, державшей хвостик, и негустая рыжеватая борода делали его старше.

Шажков объяснил.

Священник слушал, опустив голову, потом поднял глаза: «Я вас помню. Хорошо, что пришли. Вы сегодня готовы исповедаться?»

— Сегодня не готов. В субботу можно?

— Отчего ж нельзя. Мы оба люди заинтересованные, так как у нас с вами общий враг — сатана. Приходите в субботу в половине пятого, и мы поговорим. Потом на службе побудете. А в воскресенье придёте на литургию, только обязательно нужно это сделать. Хорошо?

— Хорошо. Я обязательно приду. Я причаститься хочу.

Отец Владимир помолчал, ещё ниже опустив голову.

«Сейчас скажет, что не достоин ещё», — с секундным отчаянием подумал Шажков. Отец Владимир, будто почувствовав Валино отчаяние, тронул его за локоть и спокойным голосом сказал: «Хотите — значит причаститесь. Только не относитесь к этому как к обязанности». Сказано было очень буднично, но Шажкову в его словах послышалось пение херувимов.

— Что вы, какая обязанность! — выпалил Валентин. — Я так этого хочу, сил больше нет.

— Ну, хорошо. Готовьтесь. Вы всё знаете, как я помню. Про молитвенное правило не забывайте, и да поможет вам Господь.

У Валентина перехватило дыханье. Строгий наказ умного человека, осенённого авторитетом небесной власти — это то, оказывается, чего ему не хватало. «Вот ведь, кажется, взрослый человек, а без „отцовского“ наставления никак», — подумал он, выходя из церкви.

Дома достал лист бумаги, карандаш и стал составлять список грехов. На компьютере делать этого не хотелось. Больно уж вопиюще смотрелись бы собственные грехи на экране монитора, набранные в «Word»-e.

Список получился длинным, совсем не таким, с которым он шёл в первый раз (тот и вспоминать теперь смешно). Заколебался Валентин только один раз: по поводу телесных грехов. Но, покопавшись в интернете, нашёл необходимые слова, которые и суть выражали недвусмысленно, и хоть немного, но щадили исповедующегося. Закончив, Шажков перечитал собственные грехи, и его охватило волнение, смешанное со стыдом. Когда составлял список, Валентин сознательно абстрагировался от его содержания. Он поставил себе задачу и считал важным выполнить её честно и до конца. Но, покончив с формальной стороной и обратившись к смыслу, Валя понял, что произнести вслух написанное будет трудно. Даже не потому, что стыдно за содеянное, хотя и стыдно тоже. И грехами своими вряд ли он удивит: грехи, в основном, обычные, какие, наверное, есть у многих. Может, только не в такой концентрации. Но одно дело знать про себя гадкое и даже написать на бумаге, другое — сказать словами. Очень трудно сказать, ничего не приукрашивая и не скрывая. И не оправдываясь при этом. Зато уж, если пересилишь гордыню, если произнесёшь это вслух, то это будет как переход в другую реальность. Валентин представлял этот момент очень явственно и всегда с волнением.

Ещё недавно Шажкову казалось, что он уже прошёл определённый духовный путь, пусть и небольшой. Два месяца назад он впервые вошёл в церковь не как зевака, но как прихожанин, пусть и неопытный. Испытывал потребность в чтении духовной литературы. Чем больше читал, тем более проникался честной бескомпромиссностью святых праведников, которая пугала его, восхищала, и притягивала одновременно. Они срывали все покровы, обнажая человеческие грехи и слабости. Они знали об этом не понаслышке, ибо прошли свой духовный путь, и требовали того же от нас. Они показывали собственным примером, как можно подняться над собой, как сложно бороться с грехами, как эта борьба идёт каждый день, каждый час, каждую минуту, и как редко мы становимся в ней победителями. Но каждая победа, даже самая маленькая, придаёт нам силы и приближает нас к Богу. Шажков чувствовал себя стоящим перед открытой дверью. Оттуда на него смотрели святые Серафим Саровский, Иоанн Кронштадтский, архимандрит Иоанн (Крестьянкин). Если переступить порог, войти в эту дверь, то обратно уже нельзя будет, всё нужно будет изменить, всё в собственной жизни перекроить и себя переделать, начав жить заново. Шажков с одной стороны стремился туда, но, не чувствуя себя готовым, одновременно отталкивался, отбрыкивался ногами и руками. Можно ли найти компромисс?

— Нельзя, — говорил ему Крестьянкин.

— Нельзя, но человек слаб, — покачивая мудрой головой, говорил протоирей Шмеман, и продолжал: — Жить надо безбоязненно, потому что Господь подает нам некую фору. Он прекрасно знает, что мы не можем не грешить, что по своей падшести мы обязательно согрешим в том или в другом. Но Он нас любит не за то, что мы праведные, а за то, что мы есть.

Эта простая мысль известного богослова придавала Валентину силы и грела душу, когда он был в разладе с собой и терял веру в собственные силы.

Шажков неделю назад выписал эту цитату на лист бумаги и повесил сбоку от письменного стола. Сейчас, однако, сидя над списком собственных грехов, он не поворачивал голову в ту сторону. Не мог он читать такое в собственное оправдание — это было невыносимо. Мысли путались, Шажков собирал их и снова терял. В конце концов подумалось ему, что никакого духовного пути нет ещё у него, что всё только в мечтах и в сознании, что в лучшем случае всё только начинается, а в худшем — и не начнётся никогда.

Все три дня перед исповедью Шажков молился утром и вечером по молитвослову. На это уходило в общей сложности полчаса, и Валентин делал это без напряга, даже с удовольствием. И в то же время в глубине его сознания предательски шевелилось понимание того, что это ненадолго, что молитвенное правило можно (а в условиях вечного цейтнота и нужно) урезать, и что это будет сделано сразу же после причастия.

Но сосредоточение и духовное напряжение сделали своё дело. Шажков пошёл на исповедь подтянутый и целеустремлённый. Волнения почти не было, но было страстное желание освобождения.

Он перечислял грехи в ухо наклонившемуся отцу Владимиру, как гвозди вбивал. В нём как будто открылся вентиль и выпускал пар, который шёл со свистом, заставляя думать об опасности. Когда Валентин закончил, сказав: «всё», ему показалось, что отец Владимир вздохнул с облегчением.

— Вы все грехи перечислили? — спросил священник.