Отец Пафнутий испуганно присел на грубую матросскую постель; на ней лежали брошюры, он взял одну, поднес к глазам, удивился. Книга называлась «Алексей — божий человек»; взял другую — «Варвара великомученица»; взял третью — «Святой угодник Серафим Саровский». И, наконец, три тома под общим заглавием «Моя жизнь во Христе», сочинение Иоанна Кронштадтского.

«Подумают, не дай бог, что это я притащил книжицы», — похолодел поп.

— Что, по душе литература? — спросил Петриченко и громко расхохотался. — У нас всякое есть. Божьи люди нет-нет, да и навещают наш корабль… Ну, бороды, рассказывайте, как там мается деревня.

— Мужику что надо? Свободная торговля да снятие заградотрядов. А вы чем тут живы? — спросил Федорец.

— Вместо крупы на цельный месяц выдали по десять фунтов гнилой картошки, — отозвался боцман. — Морякам жрать нечего.

— Хлеб в деревне вычистили под метелку… Мужики мрут голодной смертью… Куда ни глянь, один комиссаровский произвол, — чеканил Федорец, разгадав, что найдет у матросов сочувствие. Поняв, что без выпивки теперь не обойтись, он достал из мешка четверть самогона, бережно закутанную в холстину, пахучий круг домашней колбасы, пшеничную паляницу.

На железном, крытом линолеумом столе появились металлические кружки и короткие финские ножи. Хлеб и колбасу, приятно пахнущую чесноком, нарезали по числу присутствующих. Назар Гаврилович бережно, не обронив ни одной капли, разлил самогон по кружкам.

— Если флот подымет восстание, отец, деревня поддержит моряков? — спросил боцман, перекочевав от «буржуйки» к столу.

Отец Пафнутий нервно захрустел пальцами.

— Затем я и приехал, чтобы сказать: поддержит, — вполголоса, осторожно ответил Федорец.

— Ты среди нас не таись, папаша. Вот эти самые слова и доложи матросам на митинге.

Петриченко встал во весь рост, поднял кружку, до края наполненную самогоном, сказал:

— Выпьем, отец, за Советы, но без коммунистов.

Матросы чокнулись кружками, запрокидывая головы, выпили самогон до дна, тыльными сторонами ладоней вытерли влажные рты.

Кружки наполнились снова.

— Лучшего агитатора, чем этот дед, трудно подыскать. Как ты думаешь, Петриченко? — спросил лихой боцман, и Федорец уловил в его словах привкус едкой насмешки.

— Да, старик подходящий, — согласился Петриченко, — сам бог его нам послал. Слушай, отец, — повернулся он к Федорцу, — первого марта у нас на корабле состоится собрание представителей всех частей Кронштадтской базы. Сможешь ты выступить и толково рассказать, чего хочет от нас деревня?

— Да ведь это как рассудить, — проговорил Назар Гаврилович, — вроде как и боязно. За правду ныне по головке не гладят.

— О голове не беспокойся, цела будет твоя голова. Есть у нас грамотеи, они помогут тебе, напишут всю речь, — пообещал боцман. — Только говори с жаром, как пророк или апостол, моряку нужен словесный шик, он это любит, да и местные жители еще помнят проповеди Иоанна Кронштадтского, им тоже надо потрафить.

Матросы выпили по второй кружке.

— Товарищ боцман Романенко, возьми лист бумаги, садись и пиши то, что я стану тебе диктовать, — потребовал нетерпеливый Петриченко.

— Ты писарь, тебе сам бог велел бумагу марать, — ответил Романенко и, достав папиросу, закурил, жадно затянулся дымом.

— Давайте я напишу, — предложил отец Пафнутий, закатывая длинные рукава рясы.

— Ну ладно, святой отче, кропай. «Телефонограмма. Весьма срочно», — четко продиктовал Петриченко. — Написал? Строчи дальше… «Общее собрание моряков линейных кораблей «Петропавловск» и «Севастополь» просит всех моряков частей, находящихся в Петрограде, как-то: линейных кораблей, минного дивизиона, подводного плавания и береговых частей — выслать своих беспартийных представителей в Кронштадт на «Петропавловск», на собрание моряков Кронбазы не позже двух часов дня первого марта сего года…» Слово «беспартийных» подчеркни. Подчеркнул?

— Подвел жирной чертой, — ответил отец Пафнутий.

Петриченко взял тетрадь, быстро прочел написанное, зачеркнул несколько слов, вместо них надписал новые и вырвал исписанную страницу.

— А теперь, боцман Романенко, дуй в политотдел, я договорился — телеграмму подпишет заместитель Цатиса. Как только вырвешь у него подпись, гони на телеграф.

Неожиданно в кубрик вошел раскрасневшийся, потный Илько. В аккуратной морской форме он показался Назару Гавриловичу и красивее, и выше ростом. Ильку на корабле уже сказали о приезде отца, и все-таки он растерялся, как мальчишка, приблизился к Назару Гавриловичу, ткнулся ртом в жесткие губы, тревожно спросил:

— Как там мачеха, Одарка, как моя жинка?

— Все живы, передают тебе поясной поклон, гостинцы прислали. Самогон пьем твой, я привез, — ответил отец виновато.

— Раньше матрос выпивал больше под запах, прикладывая нос до корочки хлеба. Ну а теперь, видно, другой матрос пошел, потянуло его на колбасу, — не удержался и съязвил отец Пафнутий.

— Жена письма не передавала? — нетерпеливо спросил Илько.

— Сам знаешь, неохочая она до писанины, — ответил старик.

— Ну, за здоровье моей Христи! — Не закусывая, Илько споловинил самогон, налитый в кружку, поморщился, как от отравы, зажег трубку. Заторопился: — Выбрали меня в делегацию, выяснять, что за волнения на фабриках и заводах в Петрограде. Через двадцать минут отправляемся в город.

— Постой! Что там ваша конференция порешила? Нам тоже знать интересно, — задержал сына Федорец.

— Ну, это партийный секрет, — Илько болезненно улыбнулся. — Дали жару начальнику Побалта Цатису за его доклад. Дескать, Побалт оторвался и от матросских масс, и от партийных работников. Бюрократный, дескать, безавторитетный орган… Не считается с центром и постановлениями IX съезда и конференции РКП. Ну я побежал, батя, — и щегольским движением, перенятым от офицеров, Илько сунул зажженную трубку в карман черного клеша.

— Вот я все слышу: Цатис, Цатис, — вмешался в разговор отец Пафнутий. — Нельзя ли убрать этого Цатиса, если он незадачный такой?

— Как это — убрать? — удивился Петриченко.

— Отправить его к праотцам, — и священник показал пальцем в потолок.

— Что ты, такого второго дурака мы не сыщем. В случае чего на его место пришлют умника, хуже будет…

До утра оставалось не больше трех часов. Пора было ложиться. Гостям отвели две соседние койки.

Когда Федорец начинал уже засыпать, отец Пафнутий наклонился к нему, спросил:

— Назар Гаврилович, откройся мне. Не может того быть, чтобы ты не видал, какой лукавый в Куприеве к учительнице ночью пробивался… Откройся мне, и сия тайна вместе со мною в землю сойдет.

— Не знаю я, кто он… спи, спи…

И, повернувшись на бок, Федорец захрапел.

XV

— Давай, друже, сходим к хироманту, — неожиданно предложил старик Федорец отцу Пафнутию.

— Куда-куда, к хироманту? Зачем? — искренне удивился поп.

— Узнаем, какая доля ждет тех морячков. Ведь и наша доля с этим связана.

— Ну что ж, противиться не стану, пойдем. Никогда еще не видел хиромантов. Они вроде бы враги религии, а врага пользительно знать.

Как все его неграмотные предки, Федорец был суеверен, мнителен, верил в дурные приметы, зазывал в свой дом странствующих гадалок. Увидев колоду игральных карт,