— Простите, сват! — говорит Зяма, сытый по горло такой разговорчивостью. — Зачем вы об этом рассказываете, то есть зачем вы об этом рассказываете мне?

Сват сразу заговорил короче и суше. Зачем?.. Сейчас он скажет. Он думает не о собственных делах. Он думает о деле для детей… Приданое не должно лежать просто так. Приданое в десять тысяч рублей серебром может приносить хороший доход, пока дети будут… Пока дети будут жить здесь.

— Дети — здесь? — насторожился дядя Зяма. — Что значит «дети — здесь»? Ведь договаривались, точно договаривались, что вы забираете детей с собой в Киев и даете им обставленную квартиру, вы — даете. И берете Мейлехке в свое дело компаньоном. А приданое пока лежит под проценты. Потому что в наличных у вас, реб Меер, нехватки нет… Так откуда взялись «определенное» дело и «определенный» компаньон?

— Мой Мейлехке совсем еще ребенок, — прикидывается простаком Меер Пик и поглаживает круглую плешь. — Я рассчитывал, что несколько… несколько лет он проведет здесь, пока я улажу определенные дела и вложу определенную сумму…

Короче, из дальнейшей беседы Зяма понял, что киевский сват с плешью, как у ксендза, уже начал его надувать… Что в Киеве для Мейлехке и Гнеси нет никакой «определенной» меблированной квартиры, никакого «определенного» дела тоже нет, а до настоящего богатства Мееру Пику так же далеко, как ему, Зяме, до хасидского благочестия. Зяме стало ясно, что сват — человек разорившийся, живет в долг и под расписку и, пожалуй, сам бы остался у кого-нибудь на содержании… Он только надеется, что с «определенной» суммой денег, то есть с приданым, он затеет новые «определенные» дела, и собирается когда-нибудь потом, через «определенное» время, вызвать молодоженов к себе.

А киевскому свату стало ясно, что Зяма не будет вкладывать приданое в его дела без твердых гарантий. Просто так, для «определенных» дел, Зяма и двух копеек не даст. И еще реб Пику стало ясно, что Зяма вовсе не такой уж простак, а он, киевский мудрец, на этот раз наговорил лишнего.

После этого разговора сваты начали друг на друга дуться.

Обиженная киевская сватья в поношенных нарядах больше не показывается на улице, зато киевский сват то и дело прогуливается с реб Исроэлом-габаем и рассказывает ему о том, как ему ужасно везет с определенными компаньонами, которые у него были, которые у него есть, которые у него будут… Но странное дело! Как только реб Меер Пик издали замечает своего свата, реб Зяму, ему становится не по себе и он меняет тему.

Гнесю пока предупредили, что ее отъезд с Мейлехке в Киев будет еще очень нескоро, а «учеба на зубного» — тем более.

Между тем Гнеся все время ощущала беспокойство. Ее пугало, что Шикеле, ее двоюродный брат, был совсем недалеко. Всего шесть часов на санях… Если он вдруг примчится из Погоста, каково ей будет смотреть в его близорукие глаза с длинными блестящими ресницами? Что он скажет, когда увидит ее, идущую по улице с «посторонним» чернявым молодым человеком, который вдруг стал ее мужем, а она, между тем, и сама толком не понимает, как это случилось?

Мейлехке Пику вся эта история тоже не нравилась. После расчудесного «мишебейреха», которым его прославили «малолетки», он стыдился выйти на улицу. Нынче же, когда он вдруг услышал, что ему предстоит торчать в шкловских снегах не месяц и не два, а пока не отыщется какое-нибудь «дело», ему стало совсем тошно. Мейлехке начал препираться с отцом: так или иначе, но он, Мейлехке, должен уехать с родителями! Но это не помогло. Меер Пик потихоньку объяснил сыну, каково истинное положение с «определенными делами», и то, что содержать второй дом в Киеве он, Меер, теперь не в состоянии. Приданое тесть крепко держит в лапах, да и уехать сразу же после свадьбы, бросив молодую жену, — это стыд и позор. Но если он, Мейлехке, сможет добиться от скорняка, чтобы тот отдал приданое наличными, тогда… тогда видно будет.

Мейлехке Пик ухватился за этот намек и стал требовать, чтобы приданое выплатили его отцу, тогда они с Гнесей тоже смогут уехать… Он не может здесь оставаться. Но Зяма сказал — нет! Он не даст. Если молодые собираются все-таки тратить приданое, то его, Зямы, мнение — важнее. В Шклове жизнь дешевле. Он знает, кто подговорил его зятя. Его, Зяму, надули, но больше он не попадется. Ладно, раз отец хочет, чтобы сын оставался в Шклове, пусть остается. Зачем ему, в самом деле, торопиться? Чего он в Киеве не видел? «Определенных дел» с «определенными компаньонами»?.. Подумаешь! Красивый почерок у него есть? Есть! Химию, по его словам, он тоже знает? Знает! Не пропадут…

Так потихоньку разгорались раздоры и между сватами, и между ними и их детьми. Михля бегала по дому, как квочка, у которой хотят отнять полувысиженные яйца:

— Тише, тише! Только не становитесь посмешищами!

И когда киевские свояки, или, как Зяма их теперь назвал, «киевские голяки», уезжали, то проводить их до кибитки вышли только Мейлехке Пик и Гнеся под густой вуалью, чтобы были невидны ее заплаканные глаза… Да, да, заплаканные! Моте Дырка Холодная во время «усаживания невесты» перед хупой предсказывал:

— Плачь, невеста, невеста-душа,

Дай слезам своим волю,

Чтобы жизнь была хороша,

Чтобы не плакать боле.

Но… маршелок предполагает, а Бог располагает.

2.

Оставшись без отца и матери в чужом местечке, один на один с тихой и скрытной Гнесей, одаренный зятек сразу начал проявлять свои выдающиеся способности. Первым делом он стал до полудня валяться под одеялом. А Гнеся или Михля подавали ему завтрак в постель. Сперва женщины завели это обыкновение из-за простуды: Мейлехке Пик немного простудил горло, а теща и жена стали за ним ухаживать. Потом это ему очень понравилось, и под предлогом простуды он пролежал еще несколько недель, не вставая раньше полудня. Во всем доме, на дворе и в сарае, работали. Подмастерья трудились, Зяма в переднике командовал, Михля, младшая дочь Генка и прислуга хлопотали по хозяйству. А здесь, на другой половине жилья, которую Зяма уступил молодоженам, Мейлехке Пик лежит себе на перине, как на райском острове. Возле кровати на стуле стоят стакан чая с молоком и недоеденная яичница. Все эти хлопоты трогают его как прошлогодний снег, и он то и дело говорит своей задумчивой жене:

— У нас в Киеве…

Все истории у него начинаются с «у нас в Киеве». И все это таким тоном, словно все, что вне Киева, недостойно того, чтобы существовать на свете.

Однажды Зяма в рабочем переднике около одиннадцати утра наткнулся на эту сцену и позеленел от злости. Он, который всю жизнь, с самого детства, вкалывал и всегда ел с аппетитом, не мог понять, как можно спать до полудня, как можно есть, не помолившись[183], как можно не доесть такую отличную яичницу… Погрыз, как мышь, и оставил… Зяма едва не упал в обморок. Впервые с тех пор, как он познакомился с почерком Мейлехке Пика, Зяма начал прозревать в своем ослеплении: выходит, можно обладать красивым почерком и никуда не годиться? Хм! Он бы никогда в это не поверил…