Тоби внимательно рассматривал его. Широкий лоб, бледные скулы, и распухшие губы. Потемневшие глазные впадины, огромные, как блюдца подсвечников, и четкие очертания ноздрей. Волосы высохли, как свалявшаяся шерсть. Лицо шута, прижатое к подушке, на котором что-то блеснуло. Затем исчезло, а затем блеснуло вновь.

Тоби смотрел, пока не удостоверился окончательно. Затем осторожно отступил. Если мальчишка в ком и нуждался сейчас, то только не в лекаре. Никто не мог дать ему утешение. И уж меньше всего Тоби. Да и в любом случае, этому несчастному глупому мальчишке помощь была не нужна. Иначе все это не происходило бы вот так, в болезненном и абсолютном безмолвии.

В тот же вечер о досадной ссоре между подмастерьем Шаретти и шотландским торговцем донесли городским властям, которые сочли необходимым обсудить это между собой. Решено было подождать, не возьмется ли сама Природа избавить их от неприятной проблемы. С другой стороны, все единодушно сошлись во мнении, что мастер Тобиас Бевентини из Градо — превосходный лекарь.

Учитывая, что большую часть времени его интересовали лишь свои собственные проблемы, лекарь Тоби сделал именно то, чего так ждали или опасались остальные. Он должным образом позаботился о пациенте, а когда настал момент перевозить его в Брюгге, то дал ему некое снадобье, дабы тот мог устоять перед всеми тяготами пути, а также любыми попытками допросить его. Лекарь Тоби был достаточно умен, чтобы догадаться о возможных неприятностях, ожидающих впереди, в зависимости от того, кого из двоих поединщиков решат обвинить в попытке убийства Тоби и раньше приходилось штопать раненых лишь затем, чтобы позже их отправили на виселицу. Он считал, что это не его забота. В Брюгге он проследил, чтобы мальчишку разместили в доме его хозяйки, после чего громогласно объявил о своем намерении (наконец-то!) пойти и напиться. Он заслужил тем самым презрение Феликса, наследника Шаретти, но Тоби было плевать на Феликса. И если кому-то нужна будет помощь, у них есть еще Квилико. Правда, судя по содержимому медицинского ящика Квилико, Тоби весьма любопытно было бы узнать, какие болезни тот лечил все эти годы. Он дал себе зарок, что непременно побеседует об этом с левантинцем.

Он верно оценил гневный взгляд Феликса. Как ни странно, именно Феликса вся эта история привела в наибольшее неистовство. Его страстное вмешательство там, на причале, было, разумеется, порождено уязвленной гордостью и стремлением защитить свою мать, ее предприятие, а также Клааса, собственность этого предприятия. Сами по себе подобные чувства были для него внове. А о том, пытался ли он защитить Клааса просто как человека Феликс даже не задумывался, и был бы сильно оскорблен, если бы кто-то задал ему такой вопрос.

В то утро Феликс проспал, иначе при первых же лучах солнца вместе с Юлиусом и матушкой он отправился бы за Клаасом в Слёйс. Когда они вернулись, он не находил себе места и, путаясь у всех под ногами, проследил, как закутанное в покрывало, непривычно неподвижное тело переносят с баржи к воротам красильни, а затем на носилках — в домашние покои самой демуазель, а не в общую спальню, где, разумеется, было слишком шумно для раненого. Когда Тильда его сестра, расплакалась в голос, Феликс обругал ее.

Больше всего Феликса взбесило, что Клаас не желает или не способен говорить с ним, и что вскоре он вообще лишился чувств из-за начавшегося жара. И что именно Юлиусу как один лекарь, так и второй отдавали все распоряжения, и именно Юлиус с матерью сидели рядом с Клаасом и ухаживали за ним, когда было время.

Целых три дня перед носом у Феликса закрывали дверь. Несправедливо. Ему надо было кое-что узнать у Клааса. Когда на четвертый день он вновь принялся жаловаться, мать ответила ему с непривычной резкостью:

— Если он желает вытащить мозги Клааса через дырку в груди, то пусть пойдет и попробует, — сообщила она.

Феликс пришел в восторг. Нимало не смущенный, он устремился в комнату больного, едва не сбив на выходе горничную с подносом, а затем уселся на табурет рядом с лежанкой Клааса.

— Ну, кто это сделал? — он наклонился ближе. — Жаль, что ты не видишь свое лицо! Я принесу зеркало. Помнишь, один раз у нас протек чан, и вся ткань вышла такая серая, с желтыми пятнами?

Похоже, дела Клааса обстояли не так уж скверно, поскольку на щеках появились и тут же исчезли ямочки, и он ответил почти своим обычным голосом:

— Жаль, ты не видел меня вчера. Что случилось с Асторре?

— Предложил матушке руку и сердце, — отозвался Феликс. — Нет, правда. Я же не виноват, что тебе больно смеяться. Он сказал, что Лионетто опорочил ее честь, и теперь он обязан спасти положение.

— Она согласилась?

— Она сказала, что даст ему ответ в тот же день, что и Удэнену, — ухмыльнулся Феликс. — А ты и представить себе не можешь, как жаждет Удэнен на ней жениться! Ты знал? Он купил того черного парня. Ну, ты помнишь. Того самого, который достал кубок. Тот, что ты потом разбил, болван. Он купил черного парня и преподнес его в подарок матушке. Матушке!.. Слушай, ну я, правда, не виноват. Ты сам спросил! — с досадой воскликнул Феликс. — Позвать кого-нибудь?

Он с интересом наблюдал, как лицо Клааса сперва пожелтело, а затем вновь побледнело. Затем он помог Клаасу, когда того начало выворачивать наизнанку, — привычное дело для любого завсегдатая таверн, — после чего хмуро заметил:

— С тобой невозможно разговаривать, если ты будешь только плеваться.

Не открывая глаз, Клаас широко улыбнулся.

— Тогда расскажи мне что-нибудь грустное.

— Ансельм Адорне заходил сегодня утром, — выдал Феликс самую скучную, на его взгляд, новость. — А, и еще дважды приходила Мабели, так что теперь все знают, что вы с ней по-прежнему видитесь. И еще Лоренцо, и Джон. И Колард, который что-то говорил насчет пигментов. Если ты пообещал наши краски этим художникам, мать оборвет тебе уши.

— Пусть обрывает, — сонным голосом отозвался Клаас. — По крайней мере, это меня избавит от твоих рассказов.

— Да? А я специально пришел навестить тебя. — Феликс явно разозлился. Внезапно он осознал, что ушел далеко в сторону от основной цели своего визита. — А ты мне так и не сказал… этот ублюдок Саймон — это он сделал?

Клаас, не открывая глаз, сонно засопел. Феликс, уже привычный к подобным штучкам, заставил своего верного прислужника поднять веки простейшим способом: схватил его за волосы и с силой дернул.

— Саймон? — повторил Феликс.

— Понтий Пилат, — с кислым видом отозвался Клаас и больше не пожелал просыпаться.

При обычных обстоятельствах Феликс настоял бы на своем, но сейчас, к вящему своему изумлению, обнаружил, что Юлиус именно его, Феликса, обвиняет в том, что Клаасу сделалось хуже. В результате, до конца дня вожделенная дверь оставалась для него закрыта. Даже Тильда с Катериной попали туда прежде старшего брата.

Как уже верно кто-то подметил, Клаас был из той породы, что довольно быстро приходят в себя от любых увечий, и он отличался крепким телосложением. Кроме того, пусть и урывками, но ему доставалось внимание сразу двоих лекарей. В отсутствие Квилико нередко заходил Тоби, и почти всегда трезвый. Однажды оба они явились в одно время, ушли вместе и напились. На следующий день Тоби, усевшись на подоконник в комнате Клааса, небрежно поинтересовался: