— Мечтаю, чтобы подруга стала счастливой. Ты понимаешь? Некоторые наряды свои ей подарю. Не «дам поносить», а вручу насовсем.

Я имею претензии ко вкусу дочери: он слишком уж безупречен. Одевалась бы не столь привлекательно — и мне было бы поспокойнее. Так я думаю, желая уберечь Катю от преждевременных обожаний.

Внезапно и она в нашем разговоре вернулась к запискам, понизив голос до вовсе уж еле слышного:

— Для начала скажу Далии, что все эти записки — только не удивляйся! — адресованы ей. В них ведь имя мое — наверно, в целях конспирации — не упомянуто.

Я встрепенулась:

— Это же авантюра!

— Назовем это фантазией. Которую я уже стала превращать в действительность. И превращу!

Опять появились властные нотки. Нежность и мягкость дочь сплавила с неотступной твердостью, кого-то изобретательно оберегая, поддерживая. «А ее кто-нибудь, кроме меня, возьмется поддерживать, защищать?» — одними и теми же загадками мучаю я себя.

— Далия обретет радость, а может, и счастье. И он вместо безответной любви познает любовь взаимную.

«Неплохо, также, что дочь будет ограждена от притязаний незрелости, которая слепо принимает первое увлечение за ниспосланное навечно. И это грозит порой ужаснейшими последствиями!» — подумала я. Предотвращать подстерегающие дочь неприятности стало моим наваждением.

Катя меж тем продолжала излагать свои новые изобретательные намерения:

— Я сумею убедить Далию, что она на эти «вопли души» ни словом и ни взглядом не должна откликаться. Втолкую, что завоевывать жаждут те крепости, которые кажутся неприступными. А что доступность вызывает лишь равнодушие… Пусть он вступит в битву. Я мечтаю, чтобы Далия почувствовала себя женщиной!

— Не рано ли вам чувствовать себя женщинами?

— Этим надо проникнуться уже в детском саду. Ощутить прекрасность нашего пола! Я это имею в виду, а не что-либо иное…

У меня на душе отлегло.

Катя задумала поделиться с подругой своими нарядами, а если окажется возможным, и своей привлекательностью. Она вообще грезит со всеми чем-то делиться. А что оставит себе? И захотят ли с ней хоть чем-то поделиться в ответ? Не слишком ли моя дочь идеальна для окружающей ее действительности? Была бы она характером похуже — и мне было бы гораздо спокойнее. Опять нагнетаю, задаю себе втихомолку вопросы, которые никогда не осмелюсь произнести вслух.

Но дочь, думаю, распознает и непроизнесенные мною тревожные фразы, недоумения. И начинает на них отвечать. Однажды она сказала:

— Матерей нельзя допускать до жюри конкурсов, в которых участвуют их дети. Тут уж не жди объективности! Далия, поверь, взаправду лучше меня. И талантливей… Я без нее, к примеру, давно уж заблудилась бы в математических дебрях.

Допустить, что какая-либо школьница талантливее моей дочери? Это выше моих сил. И, нарушая педагогические законы, я заявила:

— Людям привычно переоценивать себя. Это неосмотрительно и нескромно. А ты себя безалаберно недооцениваешь. Что тоже несправедливо. Прислушайся к Пушкину: «Ты — сам свой высший суд!» А высший суд обязан быть в высшей степени справедлив.

— Вот именно… Хотя поэт к Художнику обращался.

— Ты тоже художественная натура! Умело решать математические задачки — это еще не проявление одаренности. И творчества… Другое дело, твои рисунки, твои акварели. Они уже побывали на выставках! А умеет ли Далия так танцевать, как ты?

— Ничего… Танцевать я ее научу.

— Таланту нельзя научить — с ним надо родиться.

— Не знаю, родила ли ты талант, но меня ты определенно родила. И в результате ко мне крайне пристрастна.

— Мы живем в демократическом государстве — и потому позволь мне иметь свое мнение. О тебе, о Далии, обо всем…

В запале я обратилась к политическим аргументам.

— Как я могу хоть что-то тебе запрещать? — Катя примиряюще меня обняла. — Я очень тебя люблю…

Так, нивелируя свои возражения, она завершает наши нечастые споры.

Возвеличивая детей своих, родители тем самым отчасти возвеличивают самих себя. Но все же… Материнская любовь имеет право на восторженность, на чрезмерность. А в данном случае, уверена, преувеличений не было.

Муж иногда намекает, что хорошо бы моя восторженность распространилась и на него. Но то, что принадлежит детям, смеет принадлежать только им.

Нашу столовую украшают портреты… Украшают, поскольку это, как я всех настойчиво оповещаю, «работы моей дочери». На полотнах воспроизведены члены нашей семьи, кроме самой Кати. («Я своей сути не вижу!» — объяснила она.) Воспроизведены также ближайшие родственники и некоторые подруги дочери. Никто Кате не позировал — она рисует по памяти.

Сегодня завершен новый портрет… Если бы дочь не предупредила, что это Далия, я бы не догадалась. Кисть дочери подарила всем обустроившимся на наших стенах и те черты, коих в реальности нет, но которым не мешало бы быть. Катя тактично подсказывает, чего оригиналам, к сожалению, не достает.

— Взгляни на меня! — произнес как-то муж, вперившись в свое изображение. — Неужто я так хорош? Хотелось бы соответствовать!

То же самое могу сказать о себе.

Но Далию Катина кисть улучшила до неузнаваемости. Будто стесняющаяся себя самой и в чем-то главном обделенная Далия, к которой я привыкла, на полотне предстает мудрой и гордой, давно освоившейся со своим, незнакомым мне, очарованием. И это не выглядит самоуверенностью, а словно бы констатирует факт. Взор ее выражает благодарность судьбе.

— Ты просто давно уже с ней не встречалась, — пояснила мне дочь. — Такой ее сделал успех!

— Сконструированный тобою?

— Ее, и правда, буквально переродили те записки, те признания… Она поверила, что достойна любви. А если б была не достойна, я бы, клянусь, записки ей не переадресовала. Но, главное, во все это поверил и сам автор сумасшедших признаний. Убежденность Далии передалась и ему… Не скрою, до этого я сумела внушить безумцу свое восприятие любимой подруги. Словами я, мне чудится, убедительнее, чем красками, создала еще один притягательный портрет Далии — и бывшего своего поклонника притянула к подруге.

— Но прежде, чем притянуть, надо было его от себя оттолкнуть?

— Для меня это не было жертвой… Я избавилась от него с удовольствием.

— Как раз наибольшее удовольствие ты, знаю, получаешь, когда чем-либо жертвуешь.

— Опять ты ко мне пристрастна!

— А что я могу с собою поделать?

Дочь кинулась меня зацеловывать.

Выходит, остальные портреты, явно улучшая оригиналы, отражали надежды нашей домашней художницы, а портреты Далии отразили надежду осуществленную.

«Мамуля, я очень тебя люблю… Я о-очень тебя люблю!» — донес до меня автоответчик Катиным голосом.