— Точно! «Чисто немецкая раса» напоминает «избранный народ». Знаешь, Иван, Достоевский оплакивает современное безразличие людей к нравственным запросам, индифферент­ность к религии и спрашивает: «Может ли современный интеллигент — умственный пролетарий, беспочвенный ме­жеумок, ценить и уважать свою Родину — Россию, когда, по сути дела, ее суть и ценность в религии, в православии?!» Подобные межеумки считают, что россияне годны только как материал для благоустройства другого народа, скажем, немецкого — о чем помышляют фашисты, или иудейского, в чем уже весьма преуспели сионисты. И те и другие — ис­чадие самого Люцифера! Православие — это непротивление злу, смирение, вера в себе подобного. Этим оно отличается от католического и лютеранского Запада, который величает нас «Иванами-дураками»!

— «Иван простак и добряк! На дурака вся надежа, а дурак- то и поумнел!» — говорит народная пословица. Как бы Западу не ошибиться! И все же, думается, народу нашему надо помочь раскрыть глаза пошире. Увы, роковую роль сыграла русская интеллигенция, не давшая в свое время отпор темным силам, питавшаяся последние сто лет чуждыми, даже враждебными и нездоровыми идейками, подсовываемыми Западом. Разобщен­ная, трусливая, она не пожелала бороться до конца и дала деру, в надежде, что «Иван» сам вскоре разделается с большевиками, а пока посидят, подумают... в Стамбуле, Париже, Белграде, Со­фии.. — Катков внимательно посмотрел на меня.

—Потому теперь, расколовшаяся на сотни партий, братств, союзов, обществ, она напоминает свору озлобленных, вечно грызущихся беглых псов. А накануне октября, в семнадцатом году, потакала ловким, поднаторевшим во вранье смутьянам и немецким шпионам провоцировать уставших от изнурительной и кровопролитной войны солдат и рабочих. Помогала захватить власть при помощи старого испытанного способа-трюка — «борьбы с реставрацией», так называемого «путча» генерала Корнилова... Сколько их было и сколько их еще будет!..

—Пока не переведутся дураки!.. Так Керенскому с Лениным удалось обманом поднять солдат и матросов против Корнилова, а затем сбросить и самого Арона Кирбиса-Керенского, — съяз­вил Катков.

— Чтобы спустя два года разделаться с теми же матросами в Кронштадте, а с вернувшимися на Тамбовщину солдатами, поднявшими «мятеж» — Антоновщину — разделаться при помощи русского интеллигента-дворянина Тухачевского. Что произошло? Он же любил свою Родину! Видел, кто такие боль­шевики. Был смелым человеком! Чем руководствовался князь Оболенский, предавая своих товарищей-офицеров, готовящих восстание в Москве?.. А Блюхер, мичман Павлов... разве пере­числишь!.. Всех покарала Немезида! И карает волну за волной! И это называется борьбой за «счастливое будущее народа»!.. — слова глухо вырывались из моей груди.

— Не менее отвратительна грызня «беглых собак», как ты называешь нашего брата... — добавил Иван.

Наступила пауза... Каждый думал о своем...

— Вот потому нас с тобой и тянет к неведомой России, которая, стиснув зубы, стоит сейчас на защите своей Родины.

Трудится не покладая рук, невзирая на бомбежки, на заводах и фабриках, в колхозах и совхозах, полуголодная, всем народом, включая стариков, женщин, детей.. Святой долг как-то помочь этим людям!..

— Мне хочется вступить в ряды Красной армии, если удаст­ся. Здесь земля горит у меня под ногами! Чувствую: доберутся до меня!..

— Ты, Иван, ведешь борьбу с врагом в Сопротивлении, кото­рое, уверен, будет шириться и отвлекать силы немцев. А после победы вас — как достойных сыновей—встретит обновленное Отечество! Надеюсь! И будет поднят «железный занавес», вы­рублен «чертополох», отделяющий Россию от Европы!

Катков то молчал, кивая головой в знак согласия, то пожи­мал плечами, потом, подняв руку с растопыренными пальцами, заговорил:

— Слушаю тебя, слушаю и думаю: Московское радио до противности восхваляет «великого отца народов» — человека, конечно, недюжинного, обладающего всеми качествами лука­вого, беспринципного и жестокого деспота, которому удалось перехитрить всех, начиная с «наполеона»-Троцкого с его еврей­ской шайкой и кончая Тухачевским. Сталин—вершина, полно­ценный большевик, рожденный от ехидны и очковой змеи.

— Ну зачем так? Самодержцы в судьбоносные для страны времена нужны, как воздух! Фараоны, императоры, цари, коро­ли, за редким исключением, не отличались особой добротой и благородством. Сталин сейчас хлопочет о том, чтобы возродить народный дух России! До сих пор большевики выкорчевывали нравственные ценности, накопленные за тысячу лет князьями киевскими, царями московскими, императорами петербург­скими. Народ надрывается... Боюсь только одного: как бы по­луживой Илья Муромец, натужась из последних сил, не пал бы, нанеся последний удар, и сам на поле боя. А оставшиеся мелкие людишки оглянутся, ахнут и покорно снимут шапки: «Погибла Россия, продавай с молотка веру, землю, недра, леса, честь и достоинство; берите и владейте нами!»

— Об этом, помнится, предупреждал в прошлом веке мой дед, Михаил Катков. Будем молить нашего Господа Бога, что­бы благословил многострадальную Родину и помог нашему Сопротивлению в сборе средств, в призывах к вмешательству США в войну, а прочие страны к восстанию, как это сделала Югославия!

— Слыхал, будто Альфред Розенберг, ныне министр по де­лам оккупированных территорий Востока, носится с мыслью о создании русской армии на манер украинской. Может, и удастся сколотить кое-что из пленных солдат, томящихся в лагерях на голодном пайке в ожидании смерти,—жить ведь всем хочется. И осуждать трудно, — я поглядел на друга, который поднялся, подошел к бару, плеснул два бокала коньяку, сунул один мне, чокнулся и неторопливо повел речь:

— Давай сначала выпьем, чтобы все у тебя кончилось благополучно. Понимаю, обстановка сложная, пожалуй, даже критическая. Знаю, что и с финансами у тебя швах и деваться вроде некуда, а переходить на нелегальное положение неохота... А главное—Блайхер, который, раскручивая ниточку через Лили Каре, доберется до истины с архивом Маркса и, чего доброго, и до Жерара, и Нины Поль, и всего прочего... Церемониться они не станут. Абвер, гестапо — палачи опытные! Хочешь не хочешь, все расскажешь...

— Вот я подумываю укатить к Байдалакову в Берлин. Во­прос: как?

Катков вздохнул с облегчением.

— Вопрос, отпустит тебя немец так сразу? — И невольно посмотрел сквозь стеклянную дверь, выходящую на балкон, на дом, где раньше жила Нина Поль со своими родителями, потом снова повернулся ко мне:

— Скажи, ты с Ниночкой помирился? Заходил к ним на Рождество?

Мне вспомнилась недавняя встреча. Нина была уже не та без ума влюбленная девушка, замиравшая в объятиях и почти терявшая сознание от поцелуев. Замужество с немолодым, нелюбимым французом, успех на сцене, толпа поклонников, а главное, протекшие годы, стерли чистоту и целомудрие юно­шеских встреч, притушили прежний огонь любви. Заговорила и ревность мужчины-собственника с «правом первой ночи», и досада на самого себя, и, наконец, врожденная порядочность, которую мы называем совестью: «Как смеешь ты совращать эту хорошую женщину, которую тебе вскоре опять придется покинуть!» Все это сковывало... Нина долго с грустью смотрела мне в глаза и тихо произнесла: «Пусть золотое прошлое на всю жизнь осядет в нашем сердце, сверкает далекой звездой в душе, драгоценным камнем в сознании! Так лучше...»