Я собирался нанести невинный визит. Пола и Клариссу я не видел уже четыре дня, а это долгий – при нормальном течении нашей жизни – срок. Обычно они прибегают ко мне из школы, съедают по сэндвичу, сидят и болтают, или привычно роются в вещах, оставшихся в их прежних комнатах, или играют в «Йетзи» либо в «Улику», или читают книги, и все это время я, пребывая в лихорадочном заблуждении, пытаюсь своим присутствием доказать неразрывную связь их маленьких жизней с моим существованием. Периодически бросаю то, чем занимаюсь в это время, поднимаюсь наверх, поддразниваю их, заигрываю, отвечаю на вопросы, спорю, пытаюсь открытым и честным образом снискать их расположение – стратегия, которую они давно раскусили, но возражений против нее не высказывают, поскольку любят меня, знают, что я их люблю, и, вообще-то говоря, не имеют иного выбора. Мы, все четверо, вся наша крепкая развалившаяся семья, барахтаемся в этом, стараясь, на своем уровне каждый, ясно понять, в чем состоит наш долг.

Вчера вечером я рассчитывал посидеть в доме, выпить, уложить детей спать, полчаса потрепаться с Экс и в конце концов, быть может, завалиться спать на кушетке (я этого некоторое время не делал – собственно, с тех пор, как познакомился с Викки, – а тут вдруг захотелось до жути).

Но все же, если я сейчас смиренно постучу в дверь – хмурый папаша, явившийся, чтобы исполнить родительский долг, – откуда возьму я уверенность, что заявился вовремя? Дети могли, к примеру, уйти ночевать к Арментисам, а свет включен по всему дому лишь для создания атмосферы взрослого-сладостно-горького-возбуждения-ведь-столько-всего-уже-миновало – на потребу соседям, интересующимся увидеть, как гордая женщина находит достойнейшее применение тому, что уцелело от ее разбитой жизни. А может быть, мое появление поразит, точно громом, какого-нибудь прекрасно одетого корпоративного молодчика с любовью в глазах, уже занявшего ту самую кушетку, на которой я собирался свернуться в клубочек. И Экс будет вправе сказать, что я срываю ее попытки найти опору в жизни, а молодчик – в не меньшем праве вышвырнуть меня на улицу, да еще и по шее накостылять. И оба мы кончим тем, что покинем дом. (Двум мужчинам неизменно приходится уходить, устало и одиноко, в ночь, хоть иногда, повстречавшись какое-то время спустя в баре, они и становятся друзьями.)

Короче говоря, мой сценарий лишился былого блеска, а я остался разглядывать синий автомобиль незваного гостя на темной улице, где делать мне, кроме как дышать роскошным воздухом и высоко оценивать соседство Экс, было решительно нечего. «Президентский» район с его фронтонами длиной ровно в пятьдесят футов, заматерелыми шелковицами и прямыми тротуарами – это действительно превосходное место для молодой разведенной женщины с детьми, надежным доходом и независимым характером. Улицу Экс населяют молодые свободомыслящие люди, которым еще предстоит занять в нашем мире видное место, востроглазые идеалисты, сообразившие, во что можно с выгодой вложить средства, да тут же и вложившие и теперь владеющие ценной собственностью. Итальянские иммигранты, построившие эти дома (некоторые были просто выбраны в универмаге «Сирс» по каталогу), предпочитают ныне Делрей-Бич да Форт-Майерс[24]и общество граждан, которые старше их годами, они оставили этот район молодым, тем, кому больше по душе «Фазаний ручей» и Кендалл-парк. Здешние банки всегда готовы пойти вам навстречу в том, что касается сроков оплаты закладной и изменения процентной ставки, и в результате молодые либералы – в большинстве своем это процветающие биржевые брокеры, корпоративные спичрайтеры и государственные защитники – возродили здесь гордую собой, сплоченную, руководствующуюся этикой владельцев недвижимости общину, в которой каждый готов присмотреть за чужими детьми и сам мелет кофейные зерна, чтобы сварить эспрессо. Яркие новые фасады, свежая покраска. Новые дренажные канавы. Новая дранка навесов над крылечками. Красивые – ар-деко – номера на стенах домов, витражные стекла в окнах. Все современно и перспективно.

Экс, я думаю, счастлива здесь. Детям рукой подать до школы, до друзей и до меня. Не Хоувинг-роуд, конечно, где все мы обитали когда-то, однако обстоятельства изменяются непредсказуемым образом, каким бы, черт распродери, многосведущим, умным и благонамеренным не был или не воображал себя каждый из нас. Кто мог знать, что Ральф умрет? Кто мог знать, что уверенность в будущем станет такой же редкостью, как алмазы? Кто мог знать, что в наш дом залезут грабители и все у нас полетит к чертям? Знал ли Уолтер Лаккетт два дня назад, что встретит мистера Предосудительного и встреча эта перевернет его жизнь, без того уже перевернутую женой? Нет, не знал, спорьте на что хотите. Жизнь каждого из нас незаурядна, и ничего нет банально скучного ни в радостях наших, ни в крушениях. И в сердечных наших делах все спорно, как в геометрии. Жизнь может просто-напросто менять течение свое, как меняет обычный день – был солнечным, стал дождливым. А потом поменять еще раз.

Часы Святого Льва Великого пробили десять, и что-то начало меняться в доме 116 по Кливленд-стрит.

На крыльце загорелся желтый фонарь. Чей-то голос заговорил в доме терпеливо-наставительным тоном, парадная дверь отворилась. Из нее вышел мой сын Пол.

Он был в теннисных шортах и майке бейсболиста «Миннесота Твинс», которую я привез ему из какой-то поездки. Полу десять лет, это маленький, не так чтобы слишком умный – пока, – но серьезный, немного рассеянный мальчик с добрым сердцем и всеми приятными качествами вторых сыновей: терпеливостью, любознательностью, небесполезной изобретательностью, сентиментальностью и разрастающимся словарным запасом, хотя завзятым читателем его не назовешь. Я стараюсь верить, что все у него сложится хорошо, правда, беседуя с друзьями в своей комнате наверху, обклеенной изображающими орлов плакатами клуба «Сьерра» и рисунками Одюбона[25]– крохали и чомги, – он вечно кажется мне угрюмым и словно зачарованным чем-то, как если бы в жизни Пола случилось нечто на редкость значительное и мальчик знает, до чего оно важно, но по какой-то причине вспомнить его никак не может. Разумеется, я страшно горжусь им – и его сестрой тоже. Оба держатся, как хорошие солдаты.

Пол вынес из дома одну из птиц своей голубятни. Крапчатого сизого голубя, такого красивого в полете. Решительно подступил с ним к краю тротуара, держа голубя в руках, как птицелов-профессионал, этому он сам научился. Я наблюдал за ним, словно шпион, сгорбившись, чтобы укрыться за рулем; тень огромной ниссы делала меня не очень приметным, да и Пол был слишком занят своим делом, чтобы обратить внимание на мою машину.

Подойдя к бордюру, он сжал голубя в одной маленькой руке, а другой снял с его головы и аккуратно опустил в карман клобучок. Голубь голодно склонил голову набок, изучая новое окружение. Впрочем, знакомое, серьезное лицо Пола успокоило его.

Некоторое время Пол разглядывал птицу, снова взяв ее в обе ладони, из тихого сумрака до меня доносился его мальчишечий голос. Пол старался обучить голубя своему языку. «Запомни этот дом»; «Полетишь таким-то маршрутом»; «Остерегайся такой-то опасности, такого-то препятствия»; «Обдумай все, что мы замыслили»; «Помни, кто твои друзья» – хорошие советы, все до единого. Закончив, Пол поднял птицу к носу, понюхал шею за ее клювастой головкой. Я увидел, как он закрыл глаза, а затем метнул птицу вверх, немного под углом, и большие яркие крылья мгновенно сцепились с ночным воздухом, голубь пошел в небо, в небо и скрылся из виду, быстрый, как мысль, – крылья еще побелели, уменьшаясь в просвете между деревьями, а скоро исчезли и они.