Но выбирать не приходилось. Василий вздохнул и зашагал в направлении, хоть и квелого, но вполне четко различимого в ночной тьме, огонька.

* * *

То ли судьба решила, что Василий на сегодня достаточно хлебнул лиха, то ли Пресвятая Покрова и прочие заступники наконец смилостивились над ним и сами цыкнули на шалунью, но более никаких преград на пути он не встретил. И глубокие буераки вгрызались в степь где-то в другом месте, и каверзные ручьи текли в сторонке.

По мере приближения огонек становился более отчетливым, а вскоре сами молнии подсветили опричнику полуразрушенную мазанку, в окошке которой поблескивал желтый, уютный светлячок. Чуть сбоку виднелось нечто, похожее на недостроенный, а скорее всего — полуразрушенный навес. Оттуда даже сквозь густую завесу дождя доносились резкий запах конского пота и тихое фырканье. Это давало Василию определенную надежду на благополучный исход дела.

Во-первых, — татары, встречаться с которыми ему сейчас, совсем не хотелось, не лошадей поставили бы под навес, а сами укрылись там от непогоды. Степняки терпеть не могут замкнутого пространства и толстых стен, поэтому, когда имеют возможность выбирать, предпочитают в доме не сидеть. А во-вторых, — навес был так мал, что даже в лучшие свои времена не вместил бы больше четырех-пяти лошадей. Значит, и в мазанке всего несколько путников, застигнутых грозой. А с двумя или тремя, если те задумают что плохое, Василий как-нибудь управится. В этом молодой и крепкий опричник не сомневался.

Уже смелее, не пригибаясь к земле при каждом сполохе, Орлов пошел к хижине. Но, крепко помня первейшую заповедь воина тайного указа, что осторожность не помешает нигде, никому, никогда и ни в чем, безжалостно освеженную в памяти коварной речкой, — он не сунулся сразу в двери, а присел у окошка и осторожно заглянул внутрь.

В комнате на столе горел не ночник, как думал Василий, а обычный огарок толстой свечи. Зато в других предположениях опричник не ошибся. Возле огонька за столом разговаривали двое мужчин, одетых в добротные жупаны синего сукна. В такие, как правило, любят одевать своих гайдуков[30] знатные вельможи. Днем по цвету обшлагов и вставкам в рукава можно было бы узнать род хозяина, но в темноте все казалось бледным или серым.

Один из мужчин, коренастый, старший летами, чтобы не сказать пожилой, опираясь плечами на стену и повернув изборожденное глубокими морщинами лицо к окну, — благодаря чему Орлов смог предположить его возраст, — негромко, но упрямо от чего-то отказывался. И, похоже, делал это не в первый раз, потому что собеседник — статный, широкоплечий парень, примерно его, Василия, возраста, от такой неуступчивости спутника сильно злился. До бешенства… Он стоял, перегнувшись через стол, тяжело опираясь на него сжатыми кулаками и, едва сдерживая ярость, говорил пожилому:

— Ну, что ты рожу воротишь, пенек трухлявый?! Или тебе денег не надо?! Ты же по утрам едва в седло садишься! Вот, чтобы мне с этого места не сойти, если господин тебя еще этой зимой со службы не прогонит. А что ты выслужил у него за полвека? Кроме рубцов на теле от сабель и панской нагайки? Дулю с маком? А тут, — он сделал неопределенный жест, — три сотни цехинов! Три сотни! Слышишь, Семен? Старый ты дурень!..

— Я не глухой, Тихон… — пожилой гайдук заговорил громче, и Орлов наконец-то расслышал его голос. — Знаешь, ты ведь угадал мои худшие страхи, которые стали терзать меня с того самого дня, когда я впервые узнал о приближении непогоды не глазами, а собственными костями. И если бы эти деньги были предназначены на что-то другое, скорее всего, я дал бы себя уговорить, но не в этот раз. Извини, парень, но не будет тебе моего согласия…

Гром ударил так громко, что полностью заглушил слова старика и тут же повторился, не давая Василию расслышать и последние доводы младшего. А уже в следующее мгновение тот выхватил из-за пояса нож. Затем левой ладонью придержал руку пожилого гайдука, дернувшуюся к пистолю за поясом, и с криком: «Ну, так пропадай!», — воткнул лезвие товарищу в живот, по самую рукоять.

Семен охнул, дернулся вперед, схватился обеими руками за нож, потянул сгоряча его из раны… Но мокрая от крови рукоять, выскользнула из слабеющих пальцев, и старик со стоном, бессильно уткнулся лицом в столешницу.

Убийца постоял над неподвижным телом, потом, словно в растерянности от содеянного преступления, присел на край скамьи. Но, похоже, близость покойника раздражала его. Так как мгновение спустя Тихон вскочил, схватил со стола большой кошель, в котором, видимо, и находились те самые триста цехинов, с пола — седло и, бормоча проклятия, бросился в дверь. А еще чуть позже по лужам заплескали конские копыта…

Не теряя времени, Василий быстро перелез через подоконник и подступил к раненому.

Тот еще дышал, но по бледному лицу и по тому, как вдруг заострился нос, приобретая вид посмертной маски, было понятно, что старик нежилец. Из угла за его плечами повеяло холодной гнилью, и тьма соткалась в странную, размытую фигуру. Хотя, возможно, это только так причудливо ложилась на стену тень от свечи.

Орлов, как и каждый опытный опричник, хорошо разбирался в смертельных ранениях и сразу увидел, что любая помощь бесполезна. И лучшее, что можно сделать — это не бередить рану. Первая жгучая боль уже схлынула, и если нож не трогать, то раненый вскоре отдаст Богу душу без лишних страданий. Но старика, похоже, терзала не только телесная боль.

— Кто здесь? — спросил чуть слышно. И так как Василий замешкался с ответом, настойчиво повторил вопрос. — Христианская душа или басурманин?

— Православный… — ответил Орлов.

Старый гайдук попытался встать, но движение отозвалось такой острой резью в ране, что он со стоном уронил голову обратно на стол.

— Тебе, Семен, лучше не шевелиться… За что тебя тот разбойник подрезал? Скажи мне: что это за сучий сын и считай, что петля уже наброшена на его шею. Ты его, вроде, Тихоном называл? Я не ослышался?

— Знаешь меня? Ничего не вижу… — почти шепотом пробормотал старый гайдук. — Головы не поднять и в глазах темнеет. Холодно… Кто ты? Молитву произнеси над телом…

— Не переживай, — сочувственно пообещал Орлов. — Как дождь закончится — и похороню должным образом и заупокойную молитву скажу…

— Да мне все равно… — неожиданно твердо произнес умирающий гайдук, перебивая опричника. — Пусть хоть псы под плетнями таскают кости Семена Вихрастого, если я лучшего не достоин. Сейчас молитву произнеси! Хочу точно услышать, что христианин рядом.

— А ты не сомневайся… — хмыкнул Василий. — Тех, кто иным богам молятся, в Кош не принимают.

— Казак, запорожец? — явно обрадовался старик. — Правда? — и потребовал. — Побожись самым дорогим для себя.

— Да пусть каждая кварта горилки, которую мне поднесут добрые люди, в смолу превращается, если вру! — уверенно поклялся Орлов, вполне искренне считая, что совместное приключение в компании Куницы и его самого уже сделало казаком. Да и кем он только не был…