Глядя на дом Максимилиана Майера, я подумал о том, что дом, меньше похожий на моего однополчанина, чем этот, сложнее и придумать. В нем не было ничего от Макса — ни массивности, ни каменной неуклюжести большого тела, ни легкой запущенности в сочетании с щеголеватостью. Напротив, дом оказался миниатюрен, уютен и чист. Стены его определенно красились в этом году, стекла были вымыты, а дорожка, ведущая в дом, тщательно прибрана. Макс терпеть не мог селиться на съемных квартирах, этот дом он выкупил сам, в тот же год, как прибыл в Альтштадт. Насколько я помнил, при нем были горничная и садовник, которые заходили лишь пару раз в неделю. Это можно было бы назвать удобным обстоятельством. Но только для того, кто привык приходить со взведенным оружием в дом друзей.

— Свет горит, — отметил Петер, но это я видел и без него. Через занавеску и в самом деле пробивался приглушенный оранжевый свет, видимо, Макс читал при свете керосинки, как он имел обыкновение делать после обеда.

Я почувствовал себя неуютно и глупо. Наверно, так и должен себя чувствовать человек, ощущающий отвратительную тяжесть пистолета за ремнем, стоящий возле двери того, кого много лет привык называть другом. Наверняка так и должен. Но слабость сейчас была непозволительна, она, как южная лихорадка, лишь пропитывала кости отвратительной вязкой сыростью, туманила голову, мешала сосредоточиться. А мне надо было сохранять чистый и ясный ум, как минимум для того, чтобы не сделать ошибки.

«Здесь нет ошибки, — подумал я, приближаясь к двери. Ступал я ровно и твердо, с размеренностью ухоженного хронометра, но мысли мои в тот момент не отличались подобным. — Это чудовищно, но есть лишь одно объяснение. И один способ узнать правду».

Перед дверью я постоял некоторое время, сам не зная, зачем. Время не было моим союзником, оно лишь равнодушно наблюдало из-за моего плеча. Петер терпеливо ждал, спрятав под курточкой пистолет, лицо у паренька было напряженное, затвердевшее.

Я коротко постучал и почти сразу же распахнул дверь. Не очень вежливо, но вежливость меня сейчас интересовала как никогда мало. Он мог уйти через черный вход, услышав стук. Или — я сообразил это лишь очутившись в прихожей — сидеть напротив двери с пистолетом со взведенным курком, как раз на тот случай, если в гости внезапно нагрянет старый товарищ. Или, скажем, мертвая гадюка у порога, готовая впрыснуть свой не потерявший силу яд в ногу первому, кто ступит без приглашения. Однако же Макс не сильно заботился о собственной безопасности — мало того, что дверь была не заперта, так и в прихожей никого не оказалось.

— Шутник? — донесся его знакомый голос из гостиной. — Это ты?

Отвечать я не стал, не было в этом нужды, да и хозяином собственного голоса я себя еще не чувствовал.

В гостиной и в самом деле горела керосиновая лампа, ее света было достаточно, чтобы рассмотреть всю комнату, обставленную без роскоши, даже с некоторой скромностью для обер-тоттмейстера второй категории. Старый диван, в некоторых местах давно просящий ремонта, кофейный столик, полка с трубками и курительными принадлежностями, письменный стол, заваленный книгами в потускневших переплетах, десяток начищенных пистолетов всевозможных форм и моделей на стене, оленья голова с потрескавшимися стеклянными глазами, пара старых кресел… Я давно был в гостях у Макса, сам он не любил принимать визитеров и говорил об этом без стеснения, предпочитая встречаться в тавернах и тратториях, которые были знакомы ему, как собственные пять пальцев. В последний раз я бывал здесь с полгода назад, но за прошедшее время в доме ничего не изменилось.

Сам Макс сидел на диване с книгой в руках, на нем был халат, судя по засаленным локтям, тоже отнюдь не новый, в руке — стакан вина.

— Мог бы объявить о своем визите, — заметил он, откладывая книгу. Из-за того, что лампа стояла на столике возле него, а вошли мы из темной прихожей, он еще не вполне рассмотрел визитеров, хотя уже по звуку шагов мог бы догадаться, что я не один. — Я не говорю о том, что надо было натравить на меня люфтмейстера, мог бы просто послать мальчишку…

Поскольку я все еще не отвечал, Макс озадаченно прищурился, чтобы рассмотреть меня. Видимо, то, что он увидел, ему не понравилось. А может, причиной тому был пистолет в моей руке.

— В наше время визиты можно было наносить, не держа хозяина на мушке, — заметил он ничуть не растеряно, покачав головой. — Время ужасно портит людей, не правда ли?

— Возможно.

Я опасался лишь того, что Макс снимет со стены пистолет, а зная его, я мог бы поручиться в том, что все они прекрасно смазаны и заряжены, хоть и не взведены — при том, что стрельба никогда не относилась к его сильным сторонам, Майер всегда испытывал слабость к этим уродливым смертоносным игрушкам. Возможно, они казались ему элегантными перстами самой смерти, службе которой он посвятил всю жизнь. Надо лишь указать на человека этим тяжелым перстом из холодного металла, и спустя секунду его тело превратится в скомканную безжизненную оболочку.

— Предложил бы вина, но, кажется, сейчас это лишнее, — Макс не был растерян. Он смотрел на меня нахмурившись, но без страха, блеск же его глаз я из-за перемены освещения пока объяснить не мог. — Ну, сесть-то ты можешь? Пусть и мальчишка заходит, ему наверняка неудобно торчать, как олуху, на пороге, да и, готов побиться об заклад, с такого расстояния он, скорее всего, промажет.

Это было не то, чего я ждал. Не было ни страха, ни смущения, ни удивления. Блеск глаз Макса означал что-то другое, а что — я не знал. Мы с Петером, два молчаливых человека с оружием в руках в чужом доме, были лишней частью картины, основной фигурой которой был сам господин Майер — в домашнем халате, немного сонный, немного смеющийся.

«А чего сам ждал? — огрызнулся я мысленно. — Думал, он схватится за пистолет? Выпрыгнет в окно? Или станет заламывать руки, умоляя не губить его? Чего ты ждал?»

— Пантомима — не мой жанр, — сказал Макс, глядя на нас. — Я предпочитаю перед сном прочитать что-нибудь из классиков: Марциала, Сенеку… Лебенсмейстеры говорят, это положительно действует на нервную систему. А ты, Шутник, кажется, прилично нервничаешь.

Ситуация превращалась в фарс. Макс был хозяином положения даже тогда, когда смотрел в направленные на него дула, и он готов был поддерживать этот фарс сколь угодно долго. Он собирался было встать, но я сказал резко:

— Оставайся на месте. Не вставать. Не делать резких движений, руки на коленях.

— Вот как. Я арестован? Признаться, впервые вижу столь странно обставленный акт. Еще и мальчишка… Петер Блюмме, да? Интересная команда.

— Можешь считать и так. Я, как тоттмейстер Ордена, задерживаю тебя за совершение тяжких преступлений. Арестован ты будешь по прибытии в часть, с соблюдением установленного протокола. К жандармам ты не попадешь.

— Прекрасные намерения, мой друг. Кажется, мне положено спросить, в чем меня обвиняют. Не то чтобы мне хотелось это знать, но законы сцены, даже если из трагедии это превращается в фарс… — он развел руками. — Итак?