Фома прокашлялся. Дядя Тимоша понес дрова в баню.

– Э-э-э… Любезнейший! – окликнул его Фома Неверный.

– Уходи. С обманом пришел, от обмана и претерпишь, – не оборачиваясь, отрезал ведьмак.

С жалкой улыбкой Фома достал свою справку и попытался объяснить, какой он больной. До него не доходило, что дяде Тимоше не нужно ни справку читать, ни осматривать симулянта – он уже раскусил обман. Ведьмак ушел в баню и закрыл за собой дверь. Зная его характер, я не сомневался, что наказание будет скорым. Журналист еще что-то лопотал, а мы помчались на свое место у ворот.

Само собой, Костик оседлал скутер. Отважный гонщик фыркал, тарахтел и крутил все, что поворачивалось, но, к Зойкиному разочарованию, отломать ничего не успел. Во дворе показался Фома разъяренный. Фотоаппарат подскакивал у него на животе, в карманах прыгали объективы. Костика как ветром сдуло с седла.

Зло зыркнув на мелкого, Фома оседлал скутер, привычно ткнул ключом в замок зажигания… Не знаю, что там накрутил Костик, только полуигрушечная розовая тачка взревела раненым динозавром, взвилась на дыбы и вырвалась на волю. А Фома остался стоять с растопыренными коленками, хватая воздух на месте уехавшего руля.

Смешливая Зойка прыснула и зажала рот руками, чтобы не расхохотаться в полный голос. Беглый скутер сразу же заглох и упал, так что журналист отлично слышал Зойкины стоны и хрюки в ладошку. Красный от злости и унижения, он шагнул к скутеру, и тут на глаза ему попался брошенный Костиком огуречик. Фома занес ногу…

Удар сделал бы честь нападающему сборной. Такими ударами забивают мячи с центра поля. Нежный овощ разлетелся в брызги, а под ним обнаружился блестящий металлический штырек. Мне потом пришлось его выкапывать, чтобы другие не сбили ноги. Штырек оказался болтом, торчащим из ушедшей в землю огромной тракторной детали.

Секунду или две Фома Неверный хватал губами воздух, задохнувшись от боли, и вдруг рявкнул, как электричка, и повалился на землю. Туфля журналиста раскрыла рот, из разорванного носка криво торчал большой палец, быстро наливаясь багрянцем. Костик отбежал подальше и с напуганным видом смотрел на Фому. Было ясно, кто надел огурец на штырек.

– Перелом, – определила Зойка и в паузе между воплями хладнокровно спросила Фому: – Отвести вас к мракобесу? Он починит.

Бледный от боли журналист поднялся, допрыгал до скутера и уехал.

У меня было тревожно на душе.

– Как бы в полицию не заявил.

– На Костика, что ли? – улыбалась Зойка.

– А то ты не понимаешь! Если бы Костик не нашкодил, Фома бы наступил на первую же доску с гвоздем или свалился в ближайшую яму. Это морок. Программа на сбор неприятностей.

– Москва ты дремучая, – любовно сказала Зойка. – Да как же Фома заявит, что на него навели морок, если сам всю дорогу писал, что ничего такого не бывает?!

Тот суматошный день еще не закончился наказанием Фомы Неверного. Ведьмак разогнул старушек, починил коленку трактористу, смешал желудочный сбор из трав для пожилой женщины, а девушке, собиравшейся замуж за какого-то Федора, сказал: «Не стоит».

Вечерело, и мы сели пить чай с медом и пирогом. Пирог испекла желудочная женщина, пока ждала своей очереди, а кто принес мед, я не заметил. У ведьмака всегда так. С утра на кухонной полочке одиноко стояла пачка слежавшейся в камень соли, а в обед Зойка уже кормила приехавших издалека больных борщом и гречневой кашей. Откуда что взялось и как этим распорядилась Зойка, дядю Тимошу не интересовало. Я вообще не понимал, как он живет. С едой-то ясно: кур, яйца и сало ему дарят, овощи в огороде растут. С мотоциклом ведьмака возятся пациенты: и помоют, и отрегулируют, и заправят. Но за электричество платить надо? Одежду покупать надо? А дядя Тимоша денег с больных не берет. Нельзя ведьмакам, и все тут.

Ладно. Сидим, пьем чай. По двору бродит девушка и жалобно кричит в форточку, что Федор ее любит. Ведьмак и ухом не ведет: он свое сказал.

Зойка послала меня успокоить невесту. В таких случаях мы всем говорили: «Делайте, что хочется, Тимофей Захарович вам не запрещал. Это как прогноз погоды: вас предупредили, а дальше уж сами думайте, брать ли зонтик или, может, вовсе из дома не выходить».

Я проводил девушку до калитки. В избе тем временем занавесили окна, и я подумал, что мы будем ворожить. Но когда вернулся, Зойка раскладывала на столе снимки разрытых могил.

Мне эти фотки были знакомы. Только позавчера их принес начальник археологов Тон-Тон – ага, который посеял в поезде черную тетрадь. Другое дело, как снимки попали к Зойке и зачем она показывала их дяде. Спрашивать я не стал. Если ведьмак разрешает что-то сказать, она сама сболтнет, не удержится. А есть вопросы, на которые и у него, и у Зойки один ответ: «Лучше травы учи».

* * *

С полчаса ведьмак молчал, то собирая фотографии в стопку, то снова раскладывая, как загадочный пасьянс. По своему обыкновению, сидел он спиной к свету, в засаленной кепочке, надвинутой на самый нос. Лицо его казалось черным, и только на щеке, куда падал свет, краснел полумесяц глянцевой, как будто ошпаренной кожи. Смотрел он, смотрел на черепа эти коричневые, на ржавые шлемы и кривые сабли, на гнилые кедровые стрелы в колчанах, надломленные по обычаю, чтобы охотиться в царстве мертвых. И вдруг сказал тоскливо и удивленно:

– Проглядел!

Пойми, ведьмак был не обычный человек, от которого только и слышишь: «Мне жарко», «Нога чешется», «Ах я, дура такая, забыла свет выключить!» Он вообще говорил мало, а о себе – никогда. Его короткое «Проглядел!» стоило многих криков.

Дядя Тимоша молча вышел, и у крыльца зазвякал рукомойник. Я прикинул: если он просто сполоснет руки Водой и на Ветру высушит, это еще ничего. А если сперва коснулся Земли и будет сушить руки над Огнем…

Зойка, глядя в потолок, поливала медом пирог с капустой. Ее мысли тоже были далеки от чаепития.

– Он что-то чует оттуда, – шепнула она, показывая в сторону железной дороги. – В том году ездил к археологам: подарит огурцов или яблок, они его и пустят раскопки поглядеть. Потом вроде успокоился. А вчера опять хотел ехать, но больных было много. Я и сказала, что фотки привезу.

Ведьмак вернулся с охапкой дров и начал растапливать печку. Значит, совсем плохо. Такая темная сила в этих фотографиях, что к ним и прикасаться опасно.

Зойка сообразила, к чему идет, и вскинулась:

– Ой, дядь Тимош, не жгите! Мне их вернуть надо.

Скорее всего, ведьмака остановила не Зойка, а простое соображение, что фотографий можно сколько хочешь напечатать. Настоящая-то, страшная сила – не от них, а от мертвых костей. И дядя Тимоша убрал фотографии в шкатулку из бересты. Береза – чистое дерево, может снять несильный наговор и даже порчу.

– Еще есть? – спросил он.

Мы сказали, что есть у археологов и в музее, на стенде в рамочках. А ведьмак: