Профессор Виктор Евгеньевич Беленький мне рассказывал, что когда он работал с Гурфинкелем, то пришел за отзывом на диссертацию к Николаю Александровичу домой в последние годы его жизни (до этого они знакомы не были). На него произвела впечатление очень скромная обстановка, а когда он уходил, Николай Александрович напомнил, чтобы он не забыл передать ему те крошечные деньги, которые полагались за отзыв. Может, что касается обстановки, он был просто аскетом?

Он был не от мира сего в практической жизни. Она его не интересовала, не занимала, что он поел, как он поел, как он одет. Он был вне этого, чувствовалось, что он – в каком-то своем мире, в какой-то интенсивной внутренней умственной работе, а все остальное – так, приходящее.

И достойной аудитории для дискуссии у него на вашей памяти не было.

Нет.

Где он жил?

В той же квартире жил его брат-математик. Квартира огромная, но не коммунальная. Если приходили к Николаю Александровичу, то сразу проводили на его половину. На другой половине жила семья его брата. Брата его я не видела, знала только, что он инженер, математик. Помню, что на бо́льшую часть Сталинской премии, которую Николай Александрович получил (это были порядочные деньги по тем временам), они купили телевизор. Это было совершенное чудо техники в эти годы. Я до этого телевизора не видела. Шел 1948 год. Как-то я у него была в гостях, и он с гордостью показывал мне какой-то фильм (в часы кратковременного вещания, как это тогда было). Маленький черно-белый телевизор, с очень плохим изображением (там рябь все время шла). На меня это не произвело должного впечатления, но он очень гордился.

Сын его какого возраста был?

Он, кажется, родился в 1937 году, значит, в 1948‐м ему было 10–11 лет.

Они во время войны жили в Москве?

Нет, они эвакуировались. Им было очень трудно. Сын чуть не погиб, и они чуть не погибли с голоду.

Почему вы не побоялись выступить во время травли Бернштейна?

Наверное, какой-то юношеский максимализм во мне играл. Мне было 23 года – я очень рано окончила университет.

Какую-то благодарность он к вам после этого испытывал? Или он был не от мира сего…

Может быть, и было что-то, потому что Николай Александрович как-то все время хотел, чтобы я у него работала, лаборантскую ставку мне выбил после отчисления из аспирантуры. Потом приезжал специально меня приглашать работать с ним… Так что что-то во мне он, наверное, видел. Помню наш разговор, случившийся, вероятно, в 1950 году. Мы долго и скучно сидели в ожидании приема у некоего бюрократа Президиума АМН (Николай Александрович добивался разрешения на покупку аппаратуры для лаборатории). В беседе о будущей работе я сказала, что кажется важным подумать о принципах построения движений у членистоногих (ракообразных, насекомых). Они ведь существенно отличаются от млекопитающих тем, что имеют хитиновый скелет, к частям которого крепятся мышцы, и отсутствием морфологически дифференцированного мозга – имеют только ганглии, являющиеся диффузным скоплением нервных клеток. Николай Александрович живо заинтересовался и даже сказал, что, была бы возможность, я могла бы развивать это направление, хотя методически это сложновато.

В дальнейшей вашей работе его уроки не пригодились?

Наверное, только в общенаучном подходе к решению задач. Я волею судьбы ушла в область клинической электроэнцефалографии. После шести лет безработицы (сидела с ребенком, подрабатывала переводами с английского издаваемых у нас американских и британских научных монографий) при смягчении нравов в хрущевскую «оттепель» удалось вернуться на лаборантскую ставку в Институт гигиены труда для налаживания методики электроэнцефалографии. Там же в 1964 году защитила кандидатскую диссертацию. Затем, в 1965 году, перешла в МОНИКИ, где возглавила группу электроэнцефалографии в отделе функциональной диагностики и работала 23 года до пенсии. Научный интерес – огромный материал по исследованию мозга при самых различных нозологических формах. Докторская диссертация посвящена ЭЭГ-феноменологии и математическому авто– и кросскорреляционному анализу (совместно с группой Е. Б. Пастернака из МЭИ) электрогенеза у оперируемых больных и в экспериментах на собаках в разных стадиях общего наркоза при возникновении гипоксии мозга, клинической смерти и в восстановительном периоде. Впрочем, результаты опубликованы у нас и в иностранной научной литературе.

Давайте поговорим о семинарах с Осовцом.

Мы собирались у него дома. Правда, один раз заседание было у меня дома, когда я болела.

Теперь такая традиция, собирать семинары дома, прервана. Что вы обсуждали?

Да зачастую политику больше, чем науку. Такие все были диссиденты кухонные. Тогда уже чувствовалось, что система вот-вот лопнет. Смерть Брежнева, смена генсеков…

Мне это было незаметно.

Такое было счастье, что рухнула эта свинцовая, отвратительная, лживая, тяжелая, малограмотная власть. И вот теперь опять началось. Даже еще хуже, по-моему, еще хуже. Все терпят, все молчат.

А страшно. Мне 47 лет, а во мне живет страх… Возвращаясь к семинару Осовца. Как это происходило?

Собралась просто отличная компания ярких талантливых людей (невропатолог, нейрофизиологи, специалист по математическому анализу – Виктор Семенович Гурфинкель, Лев Павлович Латаш, Виктор Борисович Малкин, Павел Владимирович Мельничук, Евгений Борисович Пастернак) во главе с физиком-теоретиком из Курчатовского института Самуилом Марковичем Осовцом. Мне просто повезло, что я туда затесалась. Собирались каждую третью субботу. Была сформулирована гипотеза о механизмах генерации ритмов ЭЭГ, модель перехода к генерализованным пароксизмальным разрядам при эпилепсии и представление о считывании фиксированных следов в мозговых структурах, то есть о механизмах долговременной памяти. Но мне все время казалось важным, даже более важным, чем открыть причину срыва ЭЭГ в эпилептоидную активность, понять, почему пароксизмальный разряд прекращается. Ведь чаще эпилептоидные разряды проходят субклинически – припадка нет. Но если пароксизмальная активность не прекращается, то развертывается судорожный припадок. Но чаще разряд длится секунду, две, три, и потом восстанавливается нормальная ритмика. В чем механизм? Вот это – самое важное для клиники. Потому что спровоцировать эпиактивность у больного человека относительно легко, тут и ритмическая фотостимуляция, и гипервентиляция. Но почему он купируется? Как мозг борется со срывом нормальной ритмики?

Этого вы не коснулись в статьях.

Мысль была этим заняться. Но потом тяжело заболел Осовец.

Латаш тоже занимался электроэнцефалографией?

У него были очень интересные нейрофизиологические работы с привлечением электроэнцефалографии. Жаль, что мы не занялись моделями купирования эпилептических разрядов, – для клиники это было бы очень важно. Как, например, действуют противосудорожные препараты? Это тоже очень интересно. Как они способствуют тому, что пароксизмальный разряд не развертывается в припадок?.. Семинар наш распался. Осовец умер, Латаш уехал. Но ведь основные мысли и гипотезы, возникшие на наших семинарских обсуждениях, живы в науке, и это самое главное.

Фейгенберг Иосиф Моисеевич

(15.12.1922, Гомель, Белоруссия –