бывший муж. А когда Павел сидел на моей кухне и честно пытался есть, не уснув над тарелкой, даже думала предложить остаться на ночь — естественно, спать бы ему пришлось на диване, — но сдержалась. Нет уж, я и так слишком добрая.

А на следующий день, проснувшись утром, я лежала и с изумлением прислушивалась к себе, ощущая, как внизу живота что-то… шевелится. Переливается, щекочет, словно внутри меня ползает маленький червячок. Это было так удивительно и волшебно, что я непроизвольно начала широко и глупо улыбаться, чувствуя себя безумно, почти неприлично счастливой.

Это был первый раз, когда я ощутила, как шевелится мой ребёнок. Шестнадцатая неделя! Никогда не думала, что подобное случается настолько рано. Однако же…

Эйфория от новых приятных впечатлений не исчезла даже к вечеру. И в результате, когда Павел вошёл в квартиру, я метнулась ему навстречу вместе с взбудораженной Кнопой.

Бывший муж, уже схвативший шлейку и поводок, уставился на меня с недоумением, и поначалу оно было приправлено испугом, но затем он сменился облегчением.

— Динь?.. — осторожно протянул Павел, делая шаг ко мне.

Я давно перестала пресекать его попытки называть меня этим именем — просто устала с ним бороться, — но сейчас это тем более было не важно.

— Ты представляешь, она сегодня пошевелилась, — выдохнула я, ощущая, что вновь начинаю глупо улыбаться. — Точнее, она и раньше шевелилась, конечно, но я только сегодня впервые почувствовала это!

Павел окончательно расслабился и тоже улыбнулся, глядя на меня с теплом.

— Здорово, Динь. И на что это похоже?

Я прижала ладони к животу и прикрыла глаза, вспоминая.

— На пузырьки. Такие, знаешь, крохотные, которые бьются друг о друга, щекочут меня изнутри. Так чудесно! — Я открыла глаза и едва не отскочила на шаг назад — оказалось, что Павел за это время подошёл ко мне почти вплотную и теперь стоял совсем рядом, с улыбкой вглядываясь в лицо. С очень искренней и радостной улыбкой, от которой у меня замерло сердце и стало горячо в груди.

— Я так счастлив за тебя, Динь, — тихо сказал Павел и неожиданно, подняв руку, на мгновение коснулся кончиками пальцев моей щеки. И опустил ладонь прежде, чем я успела запротестовать или отпрянуть. — Господи, какая же ты красивая…

Я сглотнула, развернулась и поскорее убежала в комнату.

Павел

Весна всё сильнее вступала в свои права, а с ней расцветала и надежда, хотя для неё пока совершенно не было причин — Динь не шла на контакт, а если и позволяла себе мягкость по отношению к Павлу, то только из-за природной незлобивости и умения сочувствовать. Порой она позволяла ему ужинать с собой, но проходили эти ужины почти в полном молчании — Кнопа и то больше «говорила», иногда начиная тявкать, выпрашивая себе гостинец.

Но Павел всё равно надеялся. По крайней мере потому что Динь до сих пор ещё не прогнала его, а это что-то, да значило. И никак не прокомментировала ту его вольность, когда он позволил себе прикоснуться к её щеке, не отругала, не потребовала больше такого не делать, и это тоже воодушевляло.

Через неделю после того, как жена огорошила его известием о том, что впервые почувствовала шевеления ребёнка, настало время для новой поездки в клинику. Павел всегда подсознательно боялся этих поездок — впрочем, он понимал, что Динь тоже, — это шло ещё из прошлой жизни, точнее, из их брака, когда практически каждый визит к врачу заканчивался очередным разочарованием или плохими новостями. И ему сейчас стоило огромных усилий не показывать Динь свою тревогу и страх перед тем, что её чудо может внезапно закончиться.

Но и на этот раз всё обошлось, и жена выскочила из клиники, улыбаясь, как шальная. Почти как в тот вечер, когда рассказывала ему о шевелениях ребёнка.

— Она уже сто восемьдесят граммов! — выпалила, подойдя к машине, и протянула Павлу снимок. — Смотри, какая красавица!

Сто восемьдесят граммов… Боже, какая маленькая. И действительно красавица. Удивительно, но Павел и правда поймал себя на мысли, что замечает, как растёт эта крошечная девочка — в прошлый раз на снимке она была всё же чуточку меньше.

— Красавица, — подтвердил Павел, улыбнувшись. — А ты уже думала об имени?

Динь пожала плечами и, забрав снимок, ответила:

— Пока нет. Я… — Она поколебалась, словно не зная, следует ли откровенничать, но всё же ответила: — Я боюсь. Опасаюсь, что как только выберу ей имя, всё закончится. Буду думать после тридцатой недели.

— Почему именно после тридцатой? — удивился Павел. Он помнил, что врачи научились спасать недоношенных детей от двадцатой недели. Конечно, не всех, но многих.

— Не знаю. Что-то психологическое, наверное. Поехали?

— Да, конечно, — кивнул он, решив больше не говорить на эту тему. Он понимал Динь, но вовсе не из-за смерти Сони, а из-за того, что случалось в их совместном прошлом. Слишком много разочарований. Теперь хотелось как можно дольше дуть на воду.

На обратном пути жена молчала — впрочем, как и всегда, — и Павел поневоле погрузился в воспоминания. Всё же сложно, глядя на снимки одной не рождённой девочки, не вспомнить про другую. Да, рождённую, но…

* * *

После ухода от Динь Павел жил у матери. Любовь Андреевна тоже не знала всей правды о случившемся между сыном и невесткой — Павел сказал только, что изменил жене и ушёл, потому что «любовница» забеременела. То, что он не считал Настю любовницей, уточнять не стал — решил, что ни к чему матери подобные знания, она и так думает о нём чёрт знает что. Может, и зря тогда не рассказал — вдруг она бы подсказала, как выпутаться из этой дурной истории? Хотя… что она могла подсказать, если он сам умудрился всё просрать?

В то время Павел начал и пить, и курить в попытке спастись от абсолютного ощущения безысходности, которое периодически накрывало его, как колпаком, не давая доступа воздуху. Чувства действительно были очень похожими — и каждый раз, когда Павел прокручивал в голове случившееся, ему вдруг начинало не хватать дыхания. В груди болело, и он даже подумывал проверить сердце… и да, совсем не догадался, что болезнь вовсе не физическая, а ментальная.

По-настоящему спасала только работа, в которую Павел погрузился с головой, как в прорубь нырнул. Только она отвлекала от мрачных мыслей и отвратительного настроения, которое особенно наваливалось на него по вечерам и ночами. Иногда Павел подолгу не мог уснуть, ворочался с бока на бок, вздыхал, морщился и тёр лицо. От стыда оно постоянно горело.

— Ты собираешься на